41 мин, 33 сек 14090
Разве себя не узнаешь, в чём бы ты ни был одет? Можно ли не узнать себя, в любом обличье?! На нём тоже была кепка и куртка, самые обыкновенные, и я никогда не носил ничего подобного. Чёрт, это всего лишь отговорки! Прошедший мимо меня был мною, и — точка!
И кобелёк, оставив теперь меня прячущегося, вилял хвостом перед этим… И тот коротко и равнодушно потрепал кобелька за ухом и пошёл себе дальше.
Я вышел из своего убежища и крадучись потащился за ним. Да, точно, он направлялся в мой дом, я скоро увидел это. Вот он открывает калитку, проходит через двор… Он знает здесь каждую травинку, каждый кустик, он идёт походкою усталого хозяина, не гостя. Вот он входит в дом… Я постоял немного у забора с тяжело колотящимся сердцем.
Если он — это я, так он сейчас будет также выброшен оттуда, как и я? Васькой-подлецом и распутною Иркой. Возможно, на это стоило бы взглянуть, я и думал взглянуть. Но потом всё же не выдержал, стал отступать, пятиться, потом побежал…
Он — это я? Он — это я? Возможно ли такое? Быть может, вернулись мы оба и увидели, что нет в доме ни добра ни порядка. Чужой человек слоняется в нём хозяином. Незваный и непрошеный, сам награждает нас миазмами своих незванности и непрошенности, и вот же в доме дней своих ходим мы, воровато оглядываясь. Исподтишка живя и дыша. Я же не хотел жить и дышать исподтишка. Да, так, но вам всё же не дождаться от меня иной, богоугодной души!
Четвероногий снова трусил за мной. Легко это у них всё получается — раболепства и предательства, виляния хвостами и настороженности. Отчего у меня не получается так?
Скоро я выбился из сил. Мне надо было куда-то идти, я пошёл верхней улицей, она недалеко от леса. Вскоре остановился у забора семнадцатого дома. Сложившись пополам, копалась в огороде толстая старуха. Слышать она меня не могла, но, подняв голову, случайно увидела.
— Фёдоровна, — больным и надтреснутым голосом сказал я. — Семён дома?
— Нет никакого Семёна! — поджав губы, сказала старуха. — А тебе на что?
— Так… дело одно есть.
— Знаю я твоё дело.
— Ничего ты не знаешь.
— А пожить тебе здесь всё равно не получится.
— Он когда вернётся-то?
— А вот этого я знать не могу.
— Что ж ты про сына не знаешь-то?
— Он недавно жениться собрался, и поэтому, если ты жить здесь надумал, то лучше сразу не рассчитывай.
— А что, это ты про деньги? Так ты не бери в голову. Я на работу устроюсь и сразу отдам.
— Кто ж тебя возьмёт на работу, такого-то? — покачала головою Фёдоровна.
— И не таких ещё берут.
— Не таких берут, а таких вот — чёрта с два.
— Я ведь не просил тебя умничать, — недовольно возразил я.
— А я слышала, что тебя выпустили…
— Где ты слышала? Я только сегодня приехал.
— Ну, да, конечно! Сегодня…
— Сговорились вы все! — крикнул я.
— Слушай, Лёшка, — сказала Фёдоровна. — Может, тебе взять да помереть? Тебе же самому проще будет. Да и всем хорошо.
— Ладно, — отрезал я. — Скажи Семёну, что я приходил.
— И говорить ничего не стану, — сказала старуха. — Нашёл посыльную. И ещё тут с собакой припёрся.
— Это не моя собака.
— А это мне всё равно.
— Тебе же хуже будет, если не передашь, — со злостью сказал я.
— Иди-иди, не угрожай здесь!
Я попятился, я стал пятиться, так и отходил от забора, пятясь, и всё смотрел на старуху. Она будто бы торжествовала. Они все торжествуют. Они меня при себе содержат поблизости лишь для собственного торжества, я знал это. Моё же торжество было в умалённости, в отдельности и в беспорядочных монологах.
Я бы и гроша ломаного и затёртого не поставил на победу этой расы, этого народа, над обстоятельствами.
Потом я снова спустился к реке, кобелёк преданно волочился за мною.
— Ну, что, — сказал я. — Может, я вправду приходил… какая разница — был не был, чего они все? А этот? Ты видел его? Этот-то кто был? Не знаешь? И я не знаю. Тебя звать-то как? — спросил я.
Мы остановились. Я долго смотрел в его тёплую и тупую, кареглазую морду. Он подумал и тявкнул мне что-то в ответ, не вполне вразумительное.
— Нет, — сказал я. — Это не годится. Это не имя. Куда ты с таким именем? С таким именем тебе крышка! Нет, а вообще — кто ты? Тузик, что ли? Тузик… Нет. Ты знаешь, кто ты? Ты и сам этого не знаешь. А я знаю. Ты — Мир. Мир, — сказал я. — Мир, — ещё раз повторил я, привыкая к гордому кобелиному имени. Впрочем, пожалуй, не такому и гордому. Чего ж гордого в мире?! Скорее уж одно несуразное в нём… — Ну! Пошли, что ли…
Пейзаж здесь был дрянь: речушка с торфяною водой и заросшими берегами, овраги, буераки, мятая трава, арматура и ржавые трубы, беспорядочно топорщившиеся из почвы, битый кирпич и бутылки — всякий аллювий давно уж утратил у нас свою первозданность.
И кобелёк, оставив теперь меня прячущегося, вилял хвостом перед этим… И тот коротко и равнодушно потрепал кобелька за ухом и пошёл себе дальше.
Я вышел из своего убежища и крадучись потащился за ним. Да, точно, он направлялся в мой дом, я скоро увидел это. Вот он открывает калитку, проходит через двор… Он знает здесь каждую травинку, каждый кустик, он идёт походкою усталого хозяина, не гостя. Вот он входит в дом… Я постоял немного у забора с тяжело колотящимся сердцем.
Если он — это я, так он сейчас будет также выброшен оттуда, как и я? Васькой-подлецом и распутною Иркой. Возможно, на это стоило бы взглянуть, я и думал взглянуть. Но потом всё же не выдержал, стал отступать, пятиться, потом побежал…
Он — это я? Он — это я? Возможно ли такое? Быть может, вернулись мы оба и увидели, что нет в доме ни добра ни порядка. Чужой человек слоняется в нём хозяином. Незваный и непрошеный, сам награждает нас миазмами своих незванности и непрошенности, и вот же в доме дней своих ходим мы, воровато оглядываясь. Исподтишка живя и дыша. Я же не хотел жить и дышать исподтишка. Да, так, но вам всё же не дождаться от меня иной, богоугодной души!
Четвероногий снова трусил за мной. Легко это у них всё получается — раболепства и предательства, виляния хвостами и настороженности. Отчего у меня не получается так?
Скоро я выбился из сил. Мне надо было куда-то идти, я пошёл верхней улицей, она недалеко от леса. Вскоре остановился у забора семнадцатого дома. Сложившись пополам, копалась в огороде толстая старуха. Слышать она меня не могла, но, подняв голову, случайно увидела.
— Фёдоровна, — больным и надтреснутым голосом сказал я. — Семён дома?
— Нет никакого Семёна! — поджав губы, сказала старуха. — А тебе на что?
— Так… дело одно есть.
— Знаю я твоё дело.
— Ничего ты не знаешь.
— А пожить тебе здесь всё равно не получится.
— Он когда вернётся-то?
— А вот этого я знать не могу.
— Что ж ты про сына не знаешь-то?
— Он недавно жениться собрался, и поэтому, если ты жить здесь надумал, то лучше сразу не рассчитывай.
— А что, это ты про деньги? Так ты не бери в голову. Я на работу устроюсь и сразу отдам.
— Кто ж тебя возьмёт на работу, такого-то? — покачала головою Фёдоровна.
— И не таких ещё берут.
— Не таких берут, а таких вот — чёрта с два.
— Я ведь не просил тебя умничать, — недовольно возразил я.
— А я слышала, что тебя выпустили…
— Где ты слышала? Я только сегодня приехал.
— Ну, да, конечно! Сегодня…
— Сговорились вы все! — крикнул я.
— Слушай, Лёшка, — сказала Фёдоровна. — Может, тебе взять да помереть? Тебе же самому проще будет. Да и всем хорошо.
— Ладно, — отрезал я. — Скажи Семёну, что я приходил.
— И говорить ничего не стану, — сказала старуха. — Нашёл посыльную. И ещё тут с собакой припёрся.
— Это не моя собака.
— А это мне всё равно.
— Тебе же хуже будет, если не передашь, — со злостью сказал я.
— Иди-иди, не угрожай здесь!
Я попятился, я стал пятиться, так и отходил от забора, пятясь, и всё смотрел на старуху. Она будто бы торжествовала. Они все торжествуют. Они меня при себе содержат поблизости лишь для собственного торжества, я знал это. Моё же торжество было в умалённости, в отдельности и в беспорядочных монологах.
Я бы и гроша ломаного и затёртого не поставил на победу этой расы, этого народа, над обстоятельствами.
Потом я снова спустился к реке, кобелёк преданно волочился за мною.
— Ну, что, — сказал я. — Может, я вправду приходил… какая разница — был не был, чего они все? А этот? Ты видел его? Этот-то кто был? Не знаешь? И я не знаю. Тебя звать-то как? — спросил я.
Мы остановились. Я долго смотрел в его тёплую и тупую, кареглазую морду. Он подумал и тявкнул мне что-то в ответ, не вполне вразумительное.
— Нет, — сказал я. — Это не годится. Это не имя. Куда ты с таким именем? С таким именем тебе крышка! Нет, а вообще — кто ты? Тузик, что ли? Тузик… Нет. Ты знаешь, кто ты? Ты и сам этого не знаешь. А я знаю. Ты — Мир. Мир, — сказал я. — Мир, — ещё раз повторил я, привыкая к гордому кобелиному имени. Впрочем, пожалуй, не такому и гордому. Чего ж гордого в мире?! Скорее уж одно несуразное в нём… — Ну! Пошли, что ли…
Пейзаж здесь был дрянь: речушка с торфяною водой и заросшими берегами, овраги, буераки, мятая трава, арматура и ржавые трубы, беспорядочно топорщившиеся из почвы, битый кирпич и бутылки — всякий аллювий давно уж утратил у нас свою первозданность.
Страница
6 из 11
6 из 11