Добавить в моё избранное
41 мин, 33 сек 14091
И сколько ни пройди ещё вперёд, ведь будет тоже самое, та же дрянь, хоть сто, хоть тысячу километров пройди, проползи на брюхе, и не переменится ничего. Но ведь не просто же так нам даны эта беспредельность, эта гулливерова необъятность, совершенно не случайно… Разве не так? Взамен мы просто обязаны удивить все прочие народы, восхитить беспредельными своими эманациями, напугать беспрекословностью духа (или бездушия) своего, ошарашить, разжалобить. Каждое лишнее поле, всякий овраг, полустанок, перелесок, трясина, урочище должны прибавлять нашему народу толику страха и гордости за невиданное его предназначение, частицу сарказма и безнадёжности. Согнись душою, народ, от своего сверхъестественного бремени, от своей надмирной обузы, от своего надтреснутого исполинства, но также исполни миссию свою, назначение своё! Иначе же гибель ждёт тебя, ущерб, поношение, рассеяние.
Мир что-то снова тявкнул. Он точно был Миром, я всё более укреплялся в своём новом сознании. Это было превосходно. Вообще же сегодня Миру чрезвычайно повезло — случайно встретить меня.
— Что? — вздрогнув, сказал я. — Что ты сказал? Нет, ты не то говоришь. Учи человечий язык, сволочь, — сказал я. — И тогда ты не раз и не два… удивишься. Впрочем, нет. Зачем тебе наш язык? Его бурое и муторное вещество? Я и сам хочу от него отказаться. Слышишь, Мир? А ты хитрец, я знаю. Точно хитрец. Только хитрости твоей цена три копейки, обгрызенная кость — цена твоей хитрости, но уж меня-то ты не обманешь.
А ведь я всё же сумел пробиться в блистательные прокажённые, в преуспевающие изгои. Я даже рассмеялся. Подобно всем истинным мудрецам, я лишь изредка снисходил до задумчивости. Теперь было не то время, чтобы снисходить до задумчивости. Совсем же иное дело — снизойти до весёлости…
— Мир, — со смехом сказал я. — А если и вправду? Понимаешь? Нет, ты понял? Думаешь, у меня не получится? Почему ты не веришь в меня? У других получается — у меня не получится? Такого ведь не может быть… Что же здесь трудного? Жизнь — прекрасный повод для игры в орлянку.
С этою новою мыслью мы прошли ещё метров двести, мне должно было стать ещё гаже, я так положил себе заранее, и вот оно, наконец, стало так.
— Здесь? — спросил я у Мира. Он, кажется, кивнул. Впрочем, может, и не кивнул; это мне могло и показаться. — Ты уверен? Тебе нравится место? А сам бы ты хотел здесь? — спрашивал я. — Достаточно ли здесь гадко? — спросил ещё я. Мир, кажется, со мною согласился. Он бы с любым согласился, всякая собака вообще есть согласие, единственное согласие, и ничего, кроме согласия. От рода, от века своего.
Я осмотрелся. Нигде никого не заметил. Заречных пятиэтажек отсюда тоже не было видно. Рядом плескалась вода. В воде была рыба. Это меня ничуть не успокаивало, но также и не тревожило.
— Тогда приступим, — сказал я.
Я вдруг вообразился себе хирургом. Смешливость свою я сменил на сосредоточенность. Будто перчатку стянул с правой руки и нацепил на левую. Мне нужно сделать всё точно, чисто, энергично и безошибочно. Чтобы самому не было стыдно или мучительно больно. Или как там ещё? Ныне же ошибочное и безошибочное перемешались; одно есть другое, одно выдаёт себя за другое.
Я лёг на землю, скрючился в позе зародыша. Куртка мешала, не давала дышать, но так даже лучше, подумал я. Мне следовало сердце своё поймать на крючок, услышать его, приручить и почувствовать. Чтобы после… Не важно. Я не признаю существование слов или звуков, из которых невозможно составить иных барсучьих, росомашьих или волчьих шарад. Родной язык мой есть для меня язык скорби. Но ведь именно он определяет все немыслимые достижения мои.
Оказаться на правом боку — значит зайтись от отчаяния и безнадёжности. Из лежания на правом боку одно остаётся — смерть. Сутолоки, заносчивости — все отступают, приходит же на смену тем изнурение, воцаряется же вопль. Беда, ужас, затмение — вот что несёт с собою правый бок.
Плохо только, что не удаётся вывернуться, выскользнуть в сумасшествие, в блаженство, в оцепенение. Плохо, что не доставляет облегчения и вопль. Это как — дышишь, дышишь — и не можешь надышаться. Это как — плачешь, плачешь — и не можешь выплакать слёз. Напряжение, напряжение, боль, надсада — сколько всего столпилось в жизни окрест тебя, сколько всего сгрудилось в малом мгновении твоём, человек, прямоходящий! Жалок удел твой, печально твоё прозябание. Сегодня я задыхаюсь от своей безграничности, сегодня я раздавлен своей обыденной человечьей скудостью. Мне не продраться ни через единое мгновение своё, мне не угадать ни назначения своего, ни тоски своей, ни чёрной и вездесущей своей благодарности. Нет во мне строчки, нет во мне вздоха, не надиктованных отчаянием. Гений мой, бормотания мои — от подспудности и от болезни, и никак не от мира сего. Есть ли вообще что хорошее от мира сего?! Мир сам-то, правда ли, от мира сего? А я же — я слишком велик для беллетристики.
Мир что-то снова тявкнул. Он точно был Миром, я всё более укреплялся в своём новом сознании. Это было превосходно. Вообще же сегодня Миру чрезвычайно повезло — случайно встретить меня.
— Что? — вздрогнув, сказал я. — Что ты сказал? Нет, ты не то говоришь. Учи человечий язык, сволочь, — сказал я. — И тогда ты не раз и не два… удивишься. Впрочем, нет. Зачем тебе наш язык? Его бурое и муторное вещество? Я и сам хочу от него отказаться. Слышишь, Мир? А ты хитрец, я знаю. Точно хитрец. Только хитрости твоей цена три копейки, обгрызенная кость — цена твоей хитрости, но уж меня-то ты не обманешь.
А ведь я всё же сумел пробиться в блистательные прокажённые, в преуспевающие изгои. Я даже рассмеялся. Подобно всем истинным мудрецам, я лишь изредка снисходил до задумчивости. Теперь было не то время, чтобы снисходить до задумчивости. Совсем же иное дело — снизойти до весёлости…
— Мир, — со смехом сказал я. — А если и вправду? Понимаешь? Нет, ты понял? Думаешь, у меня не получится? Почему ты не веришь в меня? У других получается — у меня не получится? Такого ведь не может быть… Что же здесь трудного? Жизнь — прекрасный повод для игры в орлянку.
С этою новою мыслью мы прошли ещё метров двести, мне должно было стать ещё гаже, я так положил себе заранее, и вот оно, наконец, стало так.
— Здесь? — спросил я у Мира. Он, кажется, кивнул. Впрочем, может, и не кивнул; это мне могло и показаться. — Ты уверен? Тебе нравится место? А сам бы ты хотел здесь? — спрашивал я. — Достаточно ли здесь гадко? — спросил ещё я. Мир, кажется, со мною согласился. Он бы с любым согласился, всякая собака вообще есть согласие, единственное согласие, и ничего, кроме согласия. От рода, от века своего.
Я осмотрелся. Нигде никого не заметил. Заречных пятиэтажек отсюда тоже не было видно. Рядом плескалась вода. В воде была рыба. Это меня ничуть не успокаивало, но также и не тревожило.
— Тогда приступим, — сказал я.
Я вдруг вообразился себе хирургом. Смешливость свою я сменил на сосредоточенность. Будто перчатку стянул с правой руки и нацепил на левую. Мне нужно сделать всё точно, чисто, энергично и безошибочно. Чтобы самому не было стыдно или мучительно больно. Или как там ещё? Ныне же ошибочное и безошибочное перемешались; одно есть другое, одно выдаёт себя за другое.
Я лёг на землю, скрючился в позе зародыша. Куртка мешала, не давала дышать, но так даже лучше, подумал я. Мне следовало сердце своё поймать на крючок, услышать его, приручить и почувствовать. Чтобы после… Не важно. Я не признаю существование слов или звуков, из которых невозможно составить иных барсучьих, росомашьих или волчьих шарад. Родной язык мой есть для меня язык скорби. Но ведь именно он определяет все немыслимые достижения мои.
Оказаться на правом боку — значит зайтись от отчаяния и безнадёжности. Из лежания на правом боку одно остаётся — смерть. Сутолоки, заносчивости — все отступают, приходит же на смену тем изнурение, воцаряется же вопль. Беда, ужас, затмение — вот что несёт с собою правый бок.
Плохо только, что не удаётся вывернуться, выскользнуть в сумасшествие, в блаженство, в оцепенение. Плохо, что не доставляет облегчения и вопль. Это как — дышишь, дышишь — и не можешь надышаться. Это как — плачешь, плачешь — и не можешь выплакать слёз. Напряжение, напряжение, боль, надсада — сколько всего столпилось в жизни окрест тебя, сколько всего сгрудилось в малом мгновении твоём, человек, прямоходящий! Жалок удел твой, печально твоё прозябание. Сегодня я задыхаюсь от своей безграничности, сегодня я раздавлен своей обыденной человечьей скудостью. Мне не продраться ни через единое мгновение своё, мне не угадать ни назначения своего, ни тоски своей, ни чёрной и вездесущей своей благодарности. Нет во мне строчки, нет во мне вздоха, не надиктованных отчаянием. Гений мой, бормотания мои — от подспудности и от болезни, и никак не от мира сего. Есть ли вообще что хорошее от мира сего?! Мир сам-то, правда ли, от мира сего? А я же — я слишком велик для беллетристики.
Страница
7 из 11
7 из 11
