Мир и бормотание

Ты комфорта захотел, человек?! Ты на знамени своём написал «процветание»?! Сдохни, сдохни, человек, жаждущий комфорта! Да здравствует человек, вопящий и корчащийся! Тобой украсятся последние минуты погибающего света. Тобой изумятся народы в последний час свой, в последний вздох свой. Боже, дай мне гордиться не остатком своих секунд, но дай мне трепетать и благолепствовать пред душераздирающими продуктами моего мозга, пред отчаянной и причудливой порослью моих смысла и созерцания. Аминь!

Вот же, наконец, я угадал своё тихое-тихое сердце. Боже, как же это непросто! Оно норовило проскользнуть мимо меня, юрким зверком, незаметною мышкою, но было уловлено.

— Замри! — приказал я. Одною гортанью приказал я. Одними губами сжатыми, бессловесными. — Стоять! Стоять! — сказал я.

Сердце замерло на мгновение, нет, не на мгновение, секунду-другую-третью стояло оно. Я и раньше уж проделывал подобное. Но сейчас мне следовало зайти гораздо далее. Я непременно зайду далее. Так далеко, что все удивятся. Так далеко ещё не заходил я. И вдруг ударило, снова ударило это проклятое сердце, потом ещё и ещё.

Черт, неудача! Ему уж из одной благодарности ко мне следовало остановиться.

С чрезвычайной досадою, с суммою всех возможных досад, я вывернулся на другой бок. Левый бок. Бок изощрённого воображения и пустого прожектёрства. Бок фантазий и абстракций. Безмерно далеки мы от триумфа менеджеров. Объявили это ничтожное сословие светом мира и мерилом состоятельности. Отчего так? Какой идиот руководит у нас славами и фиаско? Боготворениями и проказами? Меня не прельстить более никакими битвами метафор, знал я. Все свои битвы метафоры уже проиграли. Слава? Ты сказал «слава»? Слава унизительнее чесотки.

Я снова взирал на своё сердце. Где бы оно ни было, где бы оно ни пряталось, — я видел его. Ныне я готовил себе блистательнейший из хеппиэндов. Мораль же мне казалась одинокою впадиною где-то в области лодыжек.

— Сдохни! — снова сказал я. Недвусмысленно и твёрдо сказал я. — Сдохни! — крикнул ещё я. — Сдохни! Сдохни! Сдохни!

Я сто двадцать семь раз крикнул ещё своё «сдохни!», я не считал, но знал, что их было ровно сто двадцать семь. За меня считала моя ирония. Вот её-то я как раз и боялся. Мир меня не понимал, но восседал рядом и смотрел внимательно. Впрочем, я в этом не уверен.

Сделалось ещё холодней и беспросветнее. Возможно ли было мне теперь остановить сердце и жизнь одним из избранных моих отчаяний?! Одною из хвалёных моих непримиримостей?! Гимном сарказмов и недоговорённостей. Я призывал на грудь, главу и душу иные стремительные пневмонии с апоплексиями вкупе, но те мешкали, те меня избегали. Промедления же означали жизнь. Ошибка! Ошибка! Жизни нет в сердце, жизнь в печёнках сидит, там её истинное обиталище.

Я вытащил из штанов ремень. Затянул петлёй вокруг горла и стал тянуть, тянуть, тянуть… Трудная это работа — истреблять себя! Здесь мало одних лишь мужества и отвращения. Здесь нужны ещё сила и безразличие. Здесь нужны ещё педантизм и удачливость. Что-то ударило в глазу, помутнело, потяжелело. Я лежал лицом вниз и ощущал запах земли. Земля! Земля! Вот спасение! Как же я раньше не догадался?!

Я подполз ближе к воде, набрал полную ладонь земли, вместе с корешками травы, мелкими камешками, и засунул её в рот. Жевать я это не стал, жевать это невозможно. Стал сразу глотать, давился, но вот земля понемногу пошла в меня, я помогал ей пальцами. Я положил в рот ещё земли и снова проглотил. Через минуту меня вырвало. Но я снова стал глотать. Рвотные позывы опять стали сотрясать меня, я затянул ремень на горле, чтобы унять те. Это мы ещё посмотрим, кто кого! Неужто какой-то там жизни совладать с человеком?! Не совладать жизни с человеком решившимся. Мир рядом со мною лакал воду из реки, у него были свои заботы. Я тоже стал запивать землю водою из реки, и сделалось легче. Вода была бурой. Я видел своё отражение — чёрные губы, щёки, горло — и мне оно нравилось. Я лёг лицом на своё холодное отражение, помедлил мгновение, и вдруг с силою, с ломотою в груди, вдохнул воду…

Потом я очнулся. Так ли всё было? Не ошибся ли я? Не привиделось ли? Свобода существует лишь для того, чтобы подчёркивать наше одиночество. Все никак за мною не могут признать авторства в иных эсхатологических барокко, в иных потусторонних возрождениях. От дома без жильцов помойка не полнится мусором. Я сел. Вода была рядом. Холода я не ощущал. Совсем рядом, на расстоянии полувытянутой руки, лежала окровавленная голова Мира. Чуть ниже по течению, на берегу было всё остальное. Шея свесилась в воду, неестественно скрещённые лапы, окоченевшее туловище серели в кустарничке. Шерсть показалась мне сырою и слипшейся.

Всё это, быть может, не так уж сложно: несколько ударов ножом, и далее ещё пару минут повозиться, даже я бы справился… Бедняжечка! Но был ли у меня нож? Нет, ножа у меня не было. Нож я не помнил.