Мир и бормотание

Значит, это не я? Как же это возможно сделать без ножа? Был бы у меня нож, я бы справился и с собой.

Голова Мира стала уже остывать. Или даже вовсе остыла. Однако же надо было на что-то решаться. Я поднял её и засунул за пазуху. Одежда, разумеется, оттопырилась на груди, но — что одежда? Пошатнувшись, я шагнул куда-то, быть может, назад или вбок, а куда мне было ещё идти? Ныне реалистические стратегии существования и мышления не всегда бывают оправданны. Ждите же, ждите, Бог и Мир, ждите моих плазменных заклинаний, моих зубодробительных экзорцизмов, моего ураганного торга. И нет вовсе ничего удивительного в этаком сближении. Бог — тоже собака. Просто этого никто не осознаёт. Даже Он сам. (Да, а все ваши хвалёные шекспиры действительно — щенки на фоне моей рассудительности.) Бог есть некое преувеличение.

Нет-нет, хорошо, хорошо же, я и сам ощущал, как всякий новый шаг мой набирается твёрдости и достоверности. Огня и восторга.

— Что? — беззвучно бормотал я. — Вы ждали от меня тихого и рассудительного? Но вы не дождались от меня тихого и рассудительного. А дождались сердечного и больного. Вы мытарем послали меня меж племён своих и сословий, меж толп своих и подворий, меж слётов, соборов, конференций и торжищ. И вот я… Кто я? Я — защитник нестерпимого, ходатай немыслимого. У меня абсолютный слух на безобразное. Я — трагический персонаж этого муторного спектакля — существования.

Горло разодранное моё горело. Как могло оно не гореть? Поминутно я отплёвывался землёю и кровью. Что-то, кажется, ползало, мелкое и недостойное, по нёбу, вблизи моей гортани. Язык не доставал того места. Белесое, непрозрачное пятно маячило пред глазами моими, и дорогу я едва различал. Шёл кое-как, шёл как придётся. Никогда уж не будет в небе прежней купоросной сини.

— А семья, — пробормотал я Миру, его обрубку, тому самому, что был у меня за пазухой. — Вот уж прекрасное изобретение! Да? Тебе тоже нравится? Во мне нет какого-то особенного, отдельного женоненавистничества, а то, что есть, вполне умещается в рамках прочих свойств моего ума и созерцания, — говорил ещё я. — Ирка! Ты видел её, Мир? Нет, ты её видел? Может, случайно? — настаивал я. — Сойдясь когда-то на почве быстрых гормонов и молодой крови, ныне преуспели мы в обоюдном отвращении и записных неприязней. Ты понимаешь меня, Мир? Разве ж я неправ? Вообще же так трудно быть неправым, Мир! В любом случае, нет ничего восхитительнее! А ты умеешь бывать неправым? — сказал я.

Он лизнул меня своим языком. Лизнул в грудь, я ощущал его шершавый язык через рубаху.

— Тише, тише! — сказал я. Почти даже интимно сказал я. С этим псом, с этими останками, я теперь ощущал какое-то особенное, необходимое диаметральное и антагонистическое единство.

Но голова Мира и так вела себя тихо. Я же опасался, что она начнёт скулить или лаять.

— Ты ведь знаешь, дьяволу — имя «женщина», — сказал я. — Не так ли? Ну, да, или — самка. Так, чтобы тебе было понятнее. Как же это они умудряются устраивать существование своё без засилья гениев и кумиров? — удивился ещё я и развёл руками. — Невозможно же без такого засилья, — сказал я.

Голову за пазухою моей я не слышал теперь. Я не слишком доверял этой тишине. Хотя вовсе ничего и не опасался. Чего мне было опасаться? На языке у меня сами собою вертелись иные немыслимые глаголы истребления. Иногда я вдруг забывался и распускался, и жизнь тогда трепала меня со всею своей негативною силой. Сей мир существует только для того, чтобы нам в нём погибать. Известно, нашему языку совершенно не хватает твёрдости. Дай мне волю — я бы многим нашим словам прибавил обязательное употребление твёрдого знака. Я, впрочем, действительно на многое способен. На неожиданное, нерассудочное. И меня, разумеется, следует держать подальше от нашего языка.

Сердце моё разжигалось. Разжигалось собственною неугомонной работой.

Неужто, неужто, ныне я шествую всего лишь в короли стиля, в новые упадочники?! Ну уж нет, никогда! Этим ловушкам со мною тоже не совладать!

Удачный день! Давно уж так не веселился! Давно не был так бодр и молод! Давно не помню в себе такого отчаянного, разухабистого мажора. Чем больше мысли, тем больше лёгкости! Тем больше простоты… Даже земля во рту меня не смущала. Я любил землю во рту. Я едва ли не приплясывал. Отныне всегда стану питаться одною почвою.

Я же всё никак не мог ощутить уникальности нынешних мгновений своих. И мучился этой своею неспособностью, но как-то так весело мучился, как не мучается никто. Я шёл Средней улицей, где в одном квартале, сразу за поворотом был мой дом. Здесь все дома сделаны из трупов деревьев, обезображенных трупов, лишь в самом конце улицы примостилась пара каменно-кирпичных уродцев. Тому подобное уродство для них отчего-то признак зажиточности.

Мгновение — и тут я снова увидел себя. Или, быть может, тот увидел меня. Впрочем, это одно и то же.