Каждый барнаульский жулик знает: если накосячил по-крупному, нет места лучше, чтобы замести следы, чем поселок Ильича — примыкающая к старой промзоне Барнаула деревенька — лабиринт из кривых улочек, вытянувшихся по песчаной обской отмели и с одной стороны подмываемый рекой, а с другой скрытый от посторонних глаз нависающим глинистым берегом…
Добавить в моё избранное
37 мин, 33 сек 3271
Знают о любви криминала к этому месту также следователи и оперативные сотрудники, поэтому, если вдруг случайно окажетесь поблизости от поселка — на спуске опоясывающей его кольцевой дороги, и вам доведется наблюдать людей в милицейской форме, с самым серьезным видом обшаривающих приречный бурьян, можете быть уверены: здесь ищут очередной труп.
Места эти действительно мрачные. Вдоль переплетающихся самым невообразимым образом тупчиков и проездов тянутся бревенчатые лачуги, щедро посыпаемые сажей из труб стоящей на высоком берегу барнаульской теплоэлектростанции. Чахлые деревца поднимаются из бедной почвы, летом над поселком звенят комариные рои, а зимой улицы становятся непроезжими от снега.
На пришельцев местные жители смотрят искоса и с недоверием, впрочем, пары бутылок самой дешевой водки, распитых со старожилами, достаточно, чтобы стать для местных своим. Или почти своим — поселковая аристократия — те, кто родился и вырос здесь, всегда будут помнить, что пришлый — всего лишь чужак, не знающий тайных законов этих мест. Впрочем, тех, кто может назвать поселок Ильича своей родиной, немного. Обитатели здесь сменяют друг друга быстро: новоселы, прибитые к этим местам превратностями судьбы, стремятся как можно скорее выбраться в большой город, те же, кого засасывает болотистая почва барнаульского дна, обычно живут недолго. Самоубийства, несчастные случаи и болезни выкашивают чужаков, так и не сумевших обрести благословение этой чертовой местности.
Василий Белкин, хотя и родился в Барнауле, казалось, был для поселка своим. С детства он облазил здесь каждый закоулок, знал о секретных схронах, устраиваемых поселковой шпаной и заезжим криминальным элементом, на равных общался с местными авторитетными пацанами. Причиной был не столько крутой Васин нрав и умение постоять за себя. То, что выцарапанную на грязно-белом бетонном павильоне автобусной остановки и увенчанную трезубой короной надпись «Белкин — король», никто и не думал перечеркнуть, испохабить непечатным словом или каким-либо образом оспорить, объяснялось тем, что свой род Василий вел от самых первых жителей поселка. Еще до того, как в сороковые годы прибывающая в растущий послевоенный Барнаул голытьба начала самостроем селиться здесь в непосредственной близости от промышленной зоны города, в комариной роще среди чахлых осин и кривых кленов стояла крытая дерном избушка. Она казалась древней, а жила в ней еще более древнего вида неопрятная старуха Акулина с косящими зелеными глазами и черными полулуниями грязи под крепкими длинными ногтями. Акулина была нелюдима, с новыми соседями общаться не желала, они ее тоже сторонились, а если, случалось, встречали на окраине поселка, то лишь мелко крестились и старались поскорее перейти на другую сторону, хоть бы для этого и пришлось перемешать сапогами жидкую грязь немощеной улицы.
При старухе с ранних лет находилась девчушка — ее внучка Анисья. Если обычно дети вызывают умиление, то назвать Анисью приятным ребенком, было нельзя. Хмурая, неразговорчивая, как и ее бабка, Анисья исподлобья смотрела сквозь встречных людей, а со сверстниками игр не водила. В школу девочка ходила редко, и, кое-как осилив семилетку, безвылазно жила со старухой в покосившемся домике, с каждым годом заслуженно или нет приобретая среди новопоселенцев все более дурную славу ведьмы.
В конце пятидесятых Акулины не стало. Помирала она долго и тяжело, так что вой стоял на всю округу. Над огородами то и дело с громким карканьем взлетали перепуганные вороны, а те, кому не посчастливилось жить рядом, пили горькую и бормотали забытые за годы советской власти молитвы. Когда, наконец, все стихло, и собаки перестали выть и рваться с цепей, Анисья вышла за околицу и отправилась по кривым улочкам в поселковый совет, чтобы получить свидетельство о смерти бабки и оформить притязания на завещанный ей участок и дом.
Председатель исполкома Гришка Отребин был в поселке человеком новым и о дурной славе Анисьи не слышал. Принадлежал он к тому разряду комсомольцев, которым не довелось показать себя на полях Великой войны, но пришлось испытать голод и лишения военных лет. Теперь душа председателя требовала подвигов, а его тело мечтало о сытости и комфорте. Тело было сильнее, так что с каждым годом Гришка погружался в трясину провинциального мещанства — той самой серой и унылой пошлости, которая спустя три десятилетия станет одной из причин краха утратившей высокие идеалы страны. Сейчас же председателю, мечтающему о больших делах, но вынужденному управляться с гнилым захолустным народцем, хотелось хоть как-то проявить свою власть и доказать, наконец, право называться не Гришкой, а Григорием Степановичем.
— Стало быть, домашним хозяйством заниматься думаешь? — сощурился Гришка, помешивая крепкий остывший чай в «губастом» граненом стакане. — А ведь у тебя, Анисья Трофимовна, из домашнего хозяйства только пара курей!
— Не стыдно тебе?
Места эти действительно мрачные. Вдоль переплетающихся самым невообразимым образом тупчиков и проездов тянутся бревенчатые лачуги, щедро посыпаемые сажей из труб стоящей на высоком берегу барнаульской теплоэлектростанции. Чахлые деревца поднимаются из бедной почвы, летом над поселком звенят комариные рои, а зимой улицы становятся непроезжими от снега.
На пришельцев местные жители смотрят искоса и с недоверием, впрочем, пары бутылок самой дешевой водки, распитых со старожилами, достаточно, чтобы стать для местных своим. Или почти своим — поселковая аристократия — те, кто родился и вырос здесь, всегда будут помнить, что пришлый — всего лишь чужак, не знающий тайных законов этих мест. Впрочем, тех, кто может назвать поселок Ильича своей родиной, немного. Обитатели здесь сменяют друг друга быстро: новоселы, прибитые к этим местам превратностями судьбы, стремятся как можно скорее выбраться в большой город, те же, кого засасывает болотистая почва барнаульского дна, обычно живут недолго. Самоубийства, несчастные случаи и болезни выкашивают чужаков, так и не сумевших обрести благословение этой чертовой местности.
Василий Белкин, хотя и родился в Барнауле, казалось, был для поселка своим. С детства он облазил здесь каждый закоулок, знал о секретных схронах, устраиваемых поселковой шпаной и заезжим криминальным элементом, на равных общался с местными авторитетными пацанами. Причиной был не столько крутой Васин нрав и умение постоять за себя. То, что выцарапанную на грязно-белом бетонном павильоне автобусной остановки и увенчанную трезубой короной надпись «Белкин — король», никто и не думал перечеркнуть, испохабить непечатным словом или каким-либо образом оспорить, объяснялось тем, что свой род Василий вел от самых первых жителей поселка. Еще до того, как в сороковые годы прибывающая в растущий послевоенный Барнаул голытьба начала самостроем селиться здесь в непосредственной близости от промышленной зоны города, в комариной роще среди чахлых осин и кривых кленов стояла крытая дерном избушка. Она казалась древней, а жила в ней еще более древнего вида неопрятная старуха Акулина с косящими зелеными глазами и черными полулуниями грязи под крепкими длинными ногтями. Акулина была нелюдима, с новыми соседями общаться не желала, они ее тоже сторонились, а если, случалось, встречали на окраине поселка, то лишь мелко крестились и старались поскорее перейти на другую сторону, хоть бы для этого и пришлось перемешать сапогами жидкую грязь немощеной улицы.
При старухе с ранних лет находилась девчушка — ее внучка Анисья. Если обычно дети вызывают умиление, то назвать Анисью приятным ребенком, было нельзя. Хмурая, неразговорчивая, как и ее бабка, Анисья исподлобья смотрела сквозь встречных людей, а со сверстниками игр не водила. В школу девочка ходила редко, и, кое-как осилив семилетку, безвылазно жила со старухой в покосившемся домике, с каждым годом заслуженно или нет приобретая среди новопоселенцев все более дурную славу ведьмы.
В конце пятидесятых Акулины не стало. Помирала она долго и тяжело, так что вой стоял на всю округу. Над огородами то и дело с громким карканьем взлетали перепуганные вороны, а те, кому не посчастливилось жить рядом, пили горькую и бормотали забытые за годы советской власти молитвы. Когда, наконец, все стихло, и собаки перестали выть и рваться с цепей, Анисья вышла за околицу и отправилась по кривым улочкам в поселковый совет, чтобы получить свидетельство о смерти бабки и оформить притязания на завещанный ей участок и дом.
Председатель исполкома Гришка Отребин был в поселке человеком новым и о дурной славе Анисьи не слышал. Принадлежал он к тому разряду комсомольцев, которым не довелось показать себя на полях Великой войны, но пришлось испытать голод и лишения военных лет. Теперь душа председателя требовала подвигов, а его тело мечтало о сытости и комфорте. Тело было сильнее, так что с каждым годом Гришка погружался в трясину провинциального мещанства — той самой серой и унылой пошлости, которая спустя три десятилетия станет одной из причин краха утратившей высокие идеалы страны. Сейчас же председателю, мечтающему о больших делах, но вынужденному управляться с гнилым захолустным народцем, хотелось хоть как-то проявить свою власть и доказать, наконец, право называться не Гришкой, а Григорием Степановичем.
— Стало быть, домашним хозяйством заниматься думаешь? — сощурился Гришка, помешивая крепкий остывший чай в «губастом» граненом стакане. — А ведь у тебя, Анисья Трофимовна, из домашнего хозяйства только пара курей!
— Не стыдно тебе?
Страница
1 из 11
1 из 11
