Вещество

Не суть важно, где именно его закроют — в палате или в камере, главное, чтобы этот человек был надёжно изолирован. Я уже дала против него свидетельские показания, хотя его сестра и племянница слёзно просили меня этого не делать, и предлагали мне деньги, серьёзную сумму — чуть ли не годовой доход, который они имели со своей агроусадьбы. Заодно они пообещали помочь мне решить квартирный вопрос — не век же прозябать в этом бараке. Я послала их подальше. Хотя деньги мне были нужны. И квартира тоже. Но я их послала. Я рассказала следователям всё, о чём знала, умолчав только про «вещество».

Но давайте по порядку. Меня зовут Виктория, мне 30 лет, и я неудачница. Я живу в провинциальном городке — одном из тех, что принято называть «задницей мира», работаю в местном почтовом отделении и одна воспитываю девятилетнюю дочь Олесю. Зарабатываю я достаточно, чтобы не голодать, одеваться в секонд-хенде и оплачивать услуги ЖКХ, но слишком мало, чтобы позволить себе кредит на квартиру или авто. Поэтому на работу я хожу пешком — благо городок у нас небольшой — и живу в двухэтажном деревянном бараке, построенном в тридцатые годы прошлого столетия. В те годы мой район считался фешенебельным — тут селились ударники производства и партийные работники, теперь же это барачный квартал на окраине города, который муниципальные власти уже давно обещают снести и расселить жильцов в современные квартиры. Обещают уже лет десять, и сдаётся мне, что я так и помру в этом бараке, не дождавшись улучшения жилищных условий, на мой век хватит — при социализме строили добротно, и эта развалюха благополучно простоит ещё пол-столетия. Возможно, кому-то наш квартал покажется романтическим уголком — тихие дворики, утопающие в зелени, старые липы, тополя и кусты сирени, палисадники, обнесённые низенькими заборчиками и засаженные флоксами, гладиолусами и «кукушкиными слёзками», кружевные занавески на окнах, герани в горшочках на подоконниках и кошки, дремлющие в распахнутых форточках. Наверное, в этом действительно есть нечто трогательное, особенно если смотреть на наш старый квартал глазами туриста, а не жить тут постоянно.

Окна в моей квартире не раскрываются из-за рассохшихся рам, по квартире я стараюсь ходить осторожно, так как старые половицы скрипят и проседают, а в типично пролетарской ванной — воспетой ещё поэтом Маяковским — не выводится плесень, а ванна и раковина покрыты пятнами ржавчины. Я живу на втором этаже, и чтобы добраться до моей квартиры, нужно подняться по деревянной лестнице с шаткими перилами. На первом этаже расположены почтовые ящики — впрочем, газет уже давно никто не выписывает — а стены вдоль лестницы украшены разноцветными ромашками, вырезанными из цветной бумаги, и репродукциями именитых художников из советских журналов. У входа в подъезд стоит крашеная лавочка, а напротив неё расположена небольшая инсталляция — пальма из пластиковых бутылок, одноглазый синий медведь под сломанным зонтиком и два лебедя из старых автопокрышек. Не знаю, кто первый ввёл моду украшать дворы самопальными поделками из всяческого хлама, но я бы подала на него в международный трибунал. За особо циничное надругательство над эстетическими ценностями. Мне не нравится, что моя дочь растёт, глядя на всё это уродство. Впрочем, Олеся не считает это уродством. Синего медведя-инвалида она любит, называя его Аркадием, а парочку каучуковых лебедей зовёт «жених и невеста» и говорит, что у них скоро будут дети. Иногда мне кажется, что она знает слишком много для своего возраста. Мне кажется также, что вкус её уже безнадёжно испорчен, во всяком случае, она обижается, когда я называю её любимцев «уродцами». Также она обижается, когда я запрещаю ей играть с Лёней.

Лёня — единственный сын Саши Каялевича. Ему столько же лет, что и моей дочери, они учатся в одном классе. Лёня с отцом живут в частном секторе через квартал от моего дома. В гостях у них мы никогда не бывали — Боже упаси! — но Лёня частенько приходит к нам во двор, и они с Олесей играют у подъезда. Мне это не нравится. Мне всегда казалось, что Лёня имеет какие-то отклонения в развитии. Умственной отсталости у него не было — во всяком случае, учителя в школе на него не нарекали, но в нем, безусловно, присутствовала некая патология. Не могу сказать точно, что конкретно с ним было не так. Возможно, меня смущали его крайняя замкнутость и молчаливость. В этом он разительно отличался от остальных детей. Всегда тихий, с затравленным взглядом и угрюмым выражением лица, больше похожий на маленького зверёныша, чем на ребёнка. Я ни разу не слышала, чтобы он смеялся, ни разу не видела его улыбающимся. Он и со мной почти не разговаривал, увидев меня, он мог только промямлить: «здрасте» и тут же отворачивался. Он вообще шарахался от взрослых, избегал смотреть им в глаза. Своих сверстников он тоже избегал. У него и друзей-то не было. Зато с Олесей они как-то находили общий язык. С ней Лёня разговаривал. Пожалуй, даже слишком много. Потом Олеся с детской непосредственностью передавала мне содержание этих разговоров.