Предупреждение: любое сходство с реально существующими лицами, включая упоминание имен, псевдонимов и названий, — чистое совпадение.
Добавить в моё избранное
37 мин, 22 сек 6213
В гостиничном номере пахло деревом, полировкой и чем-то трудноуловимым, вроде парфюма прежних постояльцев. Благодаря темноте фантазировалось легко. Прежние обитатели представлялись молодой парой: она — рослая блондинка с лошадиным лицом, отчаянная феминистка и «бизнесвумен», он — забитый, с тихим голосом, аккуратно завязанным галстуком… и непременным американским флагом, прицепленным к антенне «бьюика».
Бруно Крамм усмехнулся, оборвал цепочку сравнений. Типизировать американцев до подобного гротеска — нечестно. Даже в виде маленькой мести за здешнюю подсознательную ксенофобию. Бруно не совсем понимал ее, в 16-25-летних-то… да и вообще, это японцы разбомбили Перл Харбор. Впрочем, Бруно также не был уверен, что американская молодежь помнит, кто именно и против кого воевал. Отчуждение — следствие третьесортных «попкорновых» кинофильмов, где иностранцы — что немцы, что русские, что китайцы, неизменно изображаются злодеями.
«Еще один архетип».
Он разглядывал голое окно и небо за ним — беззвездное из-за аляповатых огней города. Словно на эбонитовой палитре намешали светлых красок. Краски менялись, возвещая о ночных наслаждениях, и звезды явно проигрывали соревнование. Бруно предположил, что американцам попросту не надобны звезды, пока достаточно светорекламы в городах и на экранах ТВ.
Кстати, телевизор стоял и в номере. И, наверняка, прежние постояльцы смотрели его, сидя на том же диване, где сейчас лежал Бруно. Блондинка ругала политиков, а муж глотал пиво и собственные возражения.
«Что ж, у нас есть точки соприкосновения», — снова усмехнулся, поднеся к губам полупустую бутылку. — «Но только не телевизор. От американских программ меня тошнит».
Свет и грохот ворвались в номер одновременно, и Бруно поразился таланту Штефана вносить хаос. Просто _уникальный_ талант для человека ростом чуть больше 160 см., к тому же худого, как макет из анатомического музея. По пинаемой двери, звону ключей и шипению можно было вычислить траекторию продвижения Акерманна, а так же его настроение. Отвратительное настроение.
— Ты тут? — Штефан включил электрическое освещение, заставив Бруно зажмуриться. — Смотался?!
— Смотался, — согласился Бруно. — Надоели эти американцы. Концерт мы отыграли, а насчет «афтерпати» в контракте ни слова.
Штефан заслонил собой черную доску окна. С негодованием воззрился на мирно валяющегося на диване напарника:
— Значит, по-твоему, честно — потихоньку исчезнуть, бросить меня одного отгавкиваться от поклонников, журналистов и прочего сброда?! Да еще и объяснять шестнадцатилетним дурам, почему их ненаглядный Крамм не изволил высунуть нос из гримерки…
— А зачем я «шестнадцатилетним дурам»? — озадаченно моргнул Бруно.
— Сфотографироваться. Или пообниматься. Или переспать, — фыркнул Штефан. Потом сообразил, что над ним смеются, и снова взбесился: — Ничего смешного! Дебилы облепили меня в три слоя… ты же знаешь, я это ненавижу!
Штефан отобрал пиво.
— Размалеванные девицы, щелкоперы — лезут из всех щелей, как клопы… И чертов английский… Тьфу, и язык на жвачку похож, прямо зубы охота почистить после него! — остатки темно-рыжей жидкости блеснули, опрокидываясь в горло и смачивая пересохшие губы, что прервало тираду на полсекунды. — И пиво у них пить невозможно! — последовало заключение.
— А, по-моему, ничего, — отозвался Бруно, открывая очередную бутылку. Штефана спокойствие напарника довело окончательно, он вышвырнул резервуар в окно. Палитра исказилась. Словно в бетономешалке. Именно о ней говорит Штефан… и он не умеет смиряться. Посему, Бруно не перебивал.
А Штефан замолк, но молчание — это просто перезарядка патронов.
— Ненавижу, — выдохнул он. Слово, шипящее, будто змея в горячем песке Сахары. Бруно вздрогнул, словно яд влился в вены.
— Штеф. Мне тоже не особенно нравится в Америке. Мы чужие тут, и я понимаю тебя… и твою усталость, — он вздохнул. — И прости, что «бросил тебя одного», пожалуйста… Прости.
— Да плевать. На всех — плевать! — заорал Акерманн. — И на Америку! Надоели…
— Кто, Штеф?
— Фанаты. Ну, те, кто _покупает_ наши диски и билеты на выступления, — уже спокойнее сказал Штефан. Давно хотелось ему высказать, но все боялся — Бруно не поймет. Однако у всякого сосуда есть дно и горлышко. Он отметил — напарник сменил расслабленную позу на «я-весь-внимание».
— Фанаты? — переспросил тот.
Штефан дернул плечом.
— Да. Тупое быдло. Им ничего не надо — мы можем сколько угодно пытаться донести до них _что-то_, а они хотят подрыгать ногами и задницами! Мы перекладываем Рушди, Бодлера и Бенна, но они понятия не имеют, кто это такие, и не заинтересуются — разве, попугают приятелей «страшными-готическими-лириксами». Тьфу! — Штефан прервался, искоса поглядывая на выражение лица собеседника. Ему вспомнилась история с «Моргом», самым провокационным альбомом.
Бруно Крамм усмехнулся, оборвал цепочку сравнений. Типизировать американцев до подобного гротеска — нечестно. Даже в виде маленькой мести за здешнюю подсознательную ксенофобию. Бруно не совсем понимал ее, в 16-25-летних-то… да и вообще, это японцы разбомбили Перл Харбор. Впрочем, Бруно также не был уверен, что американская молодежь помнит, кто именно и против кого воевал. Отчуждение — следствие третьесортных «попкорновых» кинофильмов, где иностранцы — что немцы, что русские, что китайцы, неизменно изображаются злодеями.
«Еще один архетип».
Он разглядывал голое окно и небо за ним — беззвездное из-за аляповатых огней города. Словно на эбонитовой палитре намешали светлых красок. Краски менялись, возвещая о ночных наслаждениях, и звезды явно проигрывали соревнование. Бруно предположил, что американцам попросту не надобны звезды, пока достаточно светорекламы в городах и на экранах ТВ.
Кстати, телевизор стоял и в номере. И, наверняка, прежние постояльцы смотрели его, сидя на том же диване, где сейчас лежал Бруно. Блондинка ругала политиков, а муж глотал пиво и собственные возражения.
«Что ж, у нас есть точки соприкосновения», — снова усмехнулся, поднеся к губам полупустую бутылку. — «Но только не телевизор. От американских программ меня тошнит».
Свет и грохот ворвались в номер одновременно, и Бруно поразился таланту Штефана вносить хаос. Просто _уникальный_ талант для человека ростом чуть больше 160 см., к тому же худого, как макет из анатомического музея. По пинаемой двери, звону ключей и шипению можно было вычислить траекторию продвижения Акерманна, а так же его настроение. Отвратительное настроение.
— Ты тут? — Штефан включил электрическое освещение, заставив Бруно зажмуриться. — Смотался?!
— Смотался, — согласился Бруно. — Надоели эти американцы. Концерт мы отыграли, а насчет «афтерпати» в контракте ни слова.
Штефан заслонил собой черную доску окна. С негодованием воззрился на мирно валяющегося на диване напарника:
— Значит, по-твоему, честно — потихоньку исчезнуть, бросить меня одного отгавкиваться от поклонников, журналистов и прочего сброда?! Да еще и объяснять шестнадцатилетним дурам, почему их ненаглядный Крамм не изволил высунуть нос из гримерки…
— А зачем я «шестнадцатилетним дурам»? — озадаченно моргнул Бруно.
— Сфотографироваться. Или пообниматься. Или переспать, — фыркнул Штефан. Потом сообразил, что над ним смеются, и снова взбесился: — Ничего смешного! Дебилы облепили меня в три слоя… ты же знаешь, я это ненавижу!
Штефан отобрал пиво.
— Размалеванные девицы, щелкоперы — лезут из всех щелей, как клопы… И чертов английский… Тьфу, и язык на жвачку похож, прямо зубы охота почистить после него! — остатки темно-рыжей жидкости блеснули, опрокидываясь в горло и смачивая пересохшие губы, что прервало тираду на полсекунды. — И пиво у них пить невозможно! — последовало заключение.
— А, по-моему, ничего, — отозвался Бруно, открывая очередную бутылку. Штефана спокойствие напарника довело окончательно, он вышвырнул резервуар в окно. Палитра исказилась. Словно в бетономешалке. Именно о ней говорит Штефан… и он не умеет смиряться. Посему, Бруно не перебивал.
А Штефан замолк, но молчание — это просто перезарядка патронов.
— Ненавижу, — выдохнул он. Слово, шипящее, будто змея в горячем песке Сахары. Бруно вздрогнул, словно яд влился в вены.
— Штеф. Мне тоже не особенно нравится в Америке. Мы чужие тут, и я понимаю тебя… и твою усталость, — он вздохнул. — И прости, что «бросил тебя одного», пожалуйста… Прости.
— Да плевать. На всех — плевать! — заорал Акерманн. — И на Америку! Надоели…
— Кто, Штеф?
— Фанаты. Ну, те, кто _покупает_ наши диски и билеты на выступления, — уже спокойнее сказал Штефан. Давно хотелось ему высказать, но все боялся — Бруно не поймет. Однако у всякого сосуда есть дно и горлышко. Он отметил — напарник сменил расслабленную позу на «я-весь-внимание».
— Фанаты? — переспросил тот.
Штефан дернул плечом.
— Да. Тупое быдло. Им ничего не надо — мы можем сколько угодно пытаться донести до них _что-то_, а они хотят подрыгать ногами и задницами! Мы перекладываем Рушди, Бодлера и Бенна, но они понятия не имеют, кто это такие, и не заинтересуются — разве, попугают приятелей «страшными-готическими-лириксами». Тьфу! — Штефан прервался, искоса поглядывая на выражение лица собеседника. Ему вспомнилась история с «Моргом», самым провокационным альбомом.
Страница
1 из 13
1 из 13
