Добавить в моё избранное
40 мин, 34 сек 10290
Щупальце розового тумана обвило карусель — и та заскрипела, двинулась, стряхивая лепестки старой синей краски. Второе щупальце тронуло кабину — и ржавая гусеница детского поезда поползла вперед, похрустывая мертвым малинником, ломая деревца, торчащие из вагонов.
— Карусель или поезд?
Мухомор будки начал расти.
Гусеница поезда ползла совсем рядом. Настя шагнула внутрь вагончика.
— Нет билет-та, нет! — взвился голос.
Настя попыталась прикрыть дверь, но ржавый шпингалет остался у нее в руках.
— Нет билет-та, нет-та, нет!
«Да знаю я! Ты всегда твердишь одно и то же!», — хотела выкрикнуть Настя, но слова, а за ними и злость, задохнулись в густом, сладком воздухе, залепившем рот.
Будка уже стала вровень с деревьями. Настя не могла видеть сквозь разноцветную жижу, что находится внутри, но откуда-то знала: теперь у «этого» — ее лицо. Жижа продолжала выплескиваться, разливалась по земле. Внутренности выкручивало от ужаса, глубокого и безнадежного.
Настя свернулась на полу вагончика в той позе, в которой, как ей казалось, засыпала.
«Проснись, ну же, давай!»
Но ржавчина шпингалета текла по руке, вязкая и липкая. Ее никак не удавалось стряхнуть, теплая капля ползла от ладони к запястью, забралась под рукав, поползла от запястья к локтю… Вагончик подпрыгнул на кочке.
Настя вдохнула — и больше не смогла выдохнуть.
А началось все…
… в Москве, далеко за полночь, с той московской суматошной серьезностью, что зачастую страшит приезжих, но немало забавляет самих москвичей.
В старом доме на Смоленском бульваре играли в карты и, поглядывая на часы, ждали гостей, затерявшихся в неспящей московской ночи. Гости опаздывали.
В те годы «Пушка» — Пушкинский сквер на Старопесковской площади — переживала, по мнению ответственных градоначальников, не лучшие времена. К ночи вокруг переполненных урн валялись обертки и бутылки, на скамьях и под скамьями — городские бездомные и перепившие гуляки, а те, кто еще держался на ногах, зачастую выглядели лишь немногим лучше. Любой незнакомец в потрепанной одежде мог оказаться кем угодно — местным завсегдатаем или любопытным туристом, ментом или вором мелкого пошиба, заезжим нищим художником из Сибири или загулявшим московским толстосумом, а назваться при этом мог хоть Папой Римским, и всегда нашелся бы тот, кто ему поверил. Бронзовый Александр Сергеевич смотрел на происходящее с грустью, самую чуточку — завистливой. Единственный, после того, как перекопали двор на теплотрассе, сколь-либо заметный зеленый островок среди бесконечных переулков — Пушка была по-своему, по-арбатски, уютна…
Всякий раз, когда случалось бывать в Москве, Настю приводила на Арбат ностальгия, и ностальгия же и сыграла с ней в тот день дурную шутку. Или не ностальгия, а усталость от тишины и конспектов, планерок и летучек, от бессмысленного и беспощадного дресс-кода и дежурных «здравствуйте» — «до свидания»?
Так или иначе — но метро уже не работало, а перспектива ночевать на улице Насте совсем не улыбалась. Пешая же дорога до дома, еще недавно представлявшаяся легкой и безопасной, с каждой минутой — и с каждым порывом теплого летнего ветра, сдувавшего с мыслей винный налет — обретала в воображении все более неприглядные черты. Из-за облаков вышла яркая, как фонарь, луна, а худые ветвистые деревья поскрипывали почти как чеховский лес… там. Потому, когда шапочно знакомая и «адекватная» часть разношерстной компании нехотя засобиралась-таки по своим делам куда-то на Смоленский бульвар, обсуждая непонятные «чек-рейзы» и «пуши», а гитару — несмотря на отчаянные возражения остающихся — убрали-таки в чехол, Настя не нашла лучшего выхода, чем задать тот же вопрос, что часто задавала в юности:
— Можно с вами?
— Ты играешь в холдем? — отозвался хозяин гитары, мужчина лет тридцати со шкиперской русой бородой, в потертой джинсовке и в чуднО, вручную расшитой анкхами желтой бандане. То ли Серый, то ли Сева — к нему по-разному обращались, а как именно он сам представлялся — она не запомнила, хотя встречала его здесь и раньше, когда приезжала зимой сдавать экзамены. Переспрашивать же было неудобно. «Эс-с-гитарой», как она про себя его называла, пел так, что лучше б молчал, однако со старой ленинградской шестистрункой обращался мастерски. Высокий и нескладный, с забавной, чуть кривой на левую сторону, улыбкой и манерой подшучивать надо всем к месту и не к месту — он нравился ей, но случая познакомиться ближе до сих пор не представилось. И про «холдем», увы, Настя ничего не знала, поняла только из разговора, что это какая-то из карточных игр.
— Нет. Просто… Домой не хочу сейчас.
Он взглянул удивленно, и Настя с досадой вспомнила, как сама, когда еще можно было успеть на метро, сказала, что временно ночует в пустой квартире сестры на другой стороне Москва-реки, «да тут, прямо за Киевской, буквально три шага, забейте, короче». Самое глупое, что это было чистой правдой.
— Карусель или поезд?
Мухомор будки начал расти.
Гусеница поезда ползла совсем рядом. Настя шагнула внутрь вагончика.
— Нет билет-та, нет! — взвился голос.
Настя попыталась прикрыть дверь, но ржавый шпингалет остался у нее в руках.
— Нет билет-та, нет-та, нет!
«Да знаю я! Ты всегда твердишь одно и то же!», — хотела выкрикнуть Настя, но слова, а за ними и злость, задохнулись в густом, сладком воздухе, залепившем рот.
Будка уже стала вровень с деревьями. Настя не могла видеть сквозь разноцветную жижу, что находится внутри, но откуда-то знала: теперь у «этого» — ее лицо. Жижа продолжала выплескиваться, разливалась по земле. Внутренности выкручивало от ужаса, глубокого и безнадежного.
Настя свернулась на полу вагончика в той позе, в которой, как ей казалось, засыпала.
«Проснись, ну же, давай!»
Но ржавчина шпингалета текла по руке, вязкая и липкая. Ее никак не удавалось стряхнуть, теплая капля ползла от ладони к запястью, забралась под рукав, поползла от запястья к локтю… Вагончик подпрыгнул на кочке.
Настя вдохнула — и больше не смогла выдохнуть.
А началось все…
… в Москве, далеко за полночь, с той московской суматошной серьезностью, что зачастую страшит приезжих, но немало забавляет самих москвичей.
В старом доме на Смоленском бульваре играли в карты и, поглядывая на часы, ждали гостей, затерявшихся в неспящей московской ночи. Гости опаздывали.
В те годы «Пушка» — Пушкинский сквер на Старопесковской площади — переживала, по мнению ответственных градоначальников, не лучшие времена. К ночи вокруг переполненных урн валялись обертки и бутылки, на скамьях и под скамьями — городские бездомные и перепившие гуляки, а те, кто еще держался на ногах, зачастую выглядели лишь немногим лучше. Любой незнакомец в потрепанной одежде мог оказаться кем угодно — местным завсегдатаем или любопытным туристом, ментом или вором мелкого пошиба, заезжим нищим художником из Сибири или загулявшим московским толстосумом, а назваться при этом мог хоть Папой Римским, и всегда нашелся бы тот, кто ему поверил. Бронзовый Александр Сергеевич смотрел на происходящее с грустью, самую чуточку — завистливой. Единственный, после того, как перекопали двор на теплотрассе, сколь-либо заметный зеленый островок среди бесконечных переулков — Пушка была по-своему, по-арбатски, уютна…
Всякий раз, когда случалось бывать в Москве, Настю приводила на Арбат ностальгия, и ностальгия же и сыграла с ней в тот день дурную шутку. Или не ностальгия, а усталость от тишины и конспектов, планерок и летучек, от бессмысленного и беспощадного дресс-кода и дежурных «здравствуйте» — «до свидания»?
Так или иначе — но метро уже не работало, а перспектива ночевать на улице Насте совсем не улыбалась. Пешая же дорога до дома, еще недавно представлявшаяся легкой и безопасной, с каждой минутой — и с каждым порывом теплого летнего ветра, сдувавшего с мыслей винный налет — обретала в воображении все более неприглядные черты. Из-за облаков вышла яркая, как фонарь, луна, а худые ветвистые деревья поскрипывали почти как чеховский лес… там. Потому, когда шапочно знакомая и «адекватная» часть разношерстной компании нехотя засобиралась-таки по своим делам куда-то на Смоленский бульвар, обсуждая непонятные «чек-рейзы» и «пуши», а гитару — несмотря на отчаянные возражения остающихся — убрали-таки в чехол, Настя не нашла лучшего выхода, чем задать тот же вопрос, что часто задавала в юности:
— Можно с вами?
— Ты играешь в холдем? — отозвался хозяин гитары, мужчина лет тридцати со шкиперской русой бородой, в потертой джинсовке и в чуднО, вручную расшитой анкхами желтой бандане. То ли Серый, то ли Сева — к нему по-разному обращались, а как именно он сам представлялся — она не запомнила, хотя встречала его здесь и раньше, когда приезжала зимой сдавать экзамены. Переспрашивать же было неудобно. «Эс-с-гитарой», как она про себя его называла, пел так, что лучше б молчал, однако со старой ленинградской шестистрункой обращался мастерски. Высокий и нескладный, с забавной, чуть кривой на левую сторону, улыбкой и манерой подшучивать надо всем к месту и не к месту — он нравился ей, но случая познакомиться ближе до сих пор не представилось. И про «холдем», увы, Настя ничего не знала, поняла только из разговора, что это какая-то из карточных игр.
— Нет. Просто… Домой не хочу сейчас.
Он взглянул удивленно, и Настя с досадой вспомнила, как сама, когда еще можно было успеть на метро, сказала, что временно ночует в пустой квартире сестры на другой стороне Москва-реки, «да тут, прямо за Киевской, буквально три шага, забейте, короче». Самое глупое, что это было чистой правдой.
Страница
2 из 12
2 из 12
