Той весной Никарту исполнилось семнадцать. Чёрные глаза, сверкающие из-под спутанной чёлки, аккуратные скулы, поведение, очень мирное для этого возраста. Внутри — ощущение скорой грозы…
Добавить в моё избранное
42 мин, 28 сек 11227
Его семья — самые обычные обитатели самого обычного города — жили на первом этаже самого последнего дома в длинном ряду новостроек, появившемся на другом берегу реки за последнее десятилетие. Окна смотрели на полосу тротуара и громадный карьер, поросший травой и колючими кустарниками. Кто-то утверждал, что на самом дне карьера сохранился кусочек болота, но откуда он это знает — не признавался.
Он учился неплохо, несмотря на страшную сумятицу внутри. Голова ещё хранила какие-то мечты и идеи из недавнего прошлого, но он уже не решался на них полагаться: тот, кем он был ещё полгода назад, был словно отгорожен плотной, наполовину прозрачной стеной и он не мог полагаться на мысли этого совершенно постороннего теперь человека. Словно какая-то нелепая колода беспрерывно тасовалась у него в голове, колода из ярких голографических карт, смотреть на которые было страшно, но интересно.
Мир вокруг усложнялся прямо на его глазах, и он боялся попросту заблудиться в открывшемся лабиринте. В один день он замечал, что давным-давно надоевшие коридоры и комнаты школы могут быть освещены рассеянным утренним светом, от которого тянет поспать, геометрически-точным дневным, разрезающим их как по линейке проведёнными тенями, и, наконец, полуденный, когда время замирает. Назавтра он обнаруживал, что каждый кусочек его дороги в сторону школы пахнет по-своему: возле пекарни пахло спелым хлебом, возле продуктового магазина — корицей, а в небольшом скверике возле школы — совершенно ничем. На третий день ветер вдруг подул со стороны мясокомбината и лёгкий оттенок навоза разом истребил все запахи, а потом и сам исчез, словно привидение.
Никарт был из тех, кто считает оккультизм скучнейшим ответвлением фантастики. Не любил знаки, гербы, девизы и символы, вообще всё средневековое. И уже месяц не смотрел фильмов и не читал книг. Фильмы, которые смотрит остальной мир и книги, про которые этот мир давно забыл, напоминали ему акварельный рисунок на готовом взорваться баллоне.
Первый приступ атаковал его уже совсем летним майским вечером, в комнате, когда он только собирался погасить лампу и забыть о домашних заданиях. Рука, потянувшаяся к выключателю, почему-то показалась ему какой-то слишком волосатой, словно махровой — он поднёс её к лицу, но так и не успел ничего понять: через минуту он уже был на полу и боролся с одеждой, постепенно освободив голову, хвост и задние лапы. Опершись передними лапами на стол, он заглянул в монитор выключенного компьютера и увидел там грустное лицо юного тёмно-серого волка.
«Надо же»— только и подумал он, ложась на пол. Тело болело так, словно он только что пробежал несколько километров, а потом сдавал отжимания.
Лампа лежала на полу, как раз напротив его носа, погасшая лампочка смотрела из плафона, словно язык изо рта покойника. В окне молчала полная Луна, словно уверяя его в своей непричастности. Верхний свет он не включал и сейчас на полу лежал квадрат мутного лунного света. Никарт окунул туда передние лапы и (с немалым стыдом) залюбовался своей новой шерстью: лунный свет пересыпал её крошечными белыми искорками.
Все предметы вокруг были прежними, и при этом немного другими: оттенки инфракрасного спектра раскрасили мрак в десяток перемешивающихся оттенков. Нос чувствовал запах ковра, носков под стулом, лёгкого облака шампуней в ванной, и даже тень аромата запеканки, которую они ели на ужин. Боль в растянувшихся мышцах утихла; он оторвался от пола и прошёлся вправо и влево, пробуя своё новое тело, и с удивлением обнаружил вполне человеческое желание полюбоваться на себя в большом и красивом зеркале.
Зеркалом могло бы послужить оконное стекло, но на улице было светлее и вместо себя он увидел двор с машинами, заборами и зубчатой тенью домов. Ему тут же захотелось прогуляться — причём это было не только его желание. Прогулки хотело и что-то, что поселилось в его вытянувшейся в костяной цилиндр груди и командовала лапами, опережая разум. Похоже, ему предстоит привыкать не только к новому телу, но и к новому сознанию и новой системе чувств.
Страха не было, не было и мыслей о будущем. Не было даже стыда: новые чувства заполонили голову и не оставляли ни секунды на мысли о своём человеческом прошлом. Самые привычные вещи превращались, когда он к ним подступался, в раскидистые и колючие кусты.
Сейчас, например, он прохаживался вдоль подоконника, изобретая, как бы оказаться на улице.
Выходить через прихожую смысла не стоило: с этим телом он мог бы, с грехом пополам, нажать на ручку, но не повернуть ключ в замочной скважине. К тому же, ни младшая сестрёнка, ни родители не одобрили бы появление в доме незнакомой серой собаки.
Оставалось окно, но и с ним предстояло повозиться.
Запрыгнув на подоконник, он обнаружил, что может, если встанет на задние лапы, дотянуться мордой до верхней щеколды. С неё он и начал: дёргал, цеплял, теребил за зубами железный язычок, пока она, наконец, не поддалась и не открылась.
Он учился неплохо, несмотря на страшную сумятицу внутри. Голова ещё хранила какие-то мечты и идеи из недавнего прошлого, но он уже не решался на них полагаться: тот, кем он был ещё полгода назад, был словно отгорожен плотной, наполовину прозрачной стеной и он не мог полагаться на мысли этого совершенно постороннего теперь человека. Словно какая-то нелепая колода беспрерывно тасовалась у него в голове, колода из ярких голографических карт, смотреть на которые было страшно, но интересно.
Мир вокруг усложнялся прямо на его глазах, и он боялся попросту заблудиться в открывшемся лабиринте. В один день он замечал, что давным-давно надоевшие коридоры и комнаты школы могут быть освещены рассеянным утренним светом, от которого тянет поспать, геометрически-точным дневным, разрезающим их как по линейке проведёнными тенями, и, наконец, полуденный, когда время замирает. Назавтра он обнаруживал, что каждый кусочек его дороги в сторону школы пахнет по-своему: возле пекарни пахло спелым хлебом, возле продуктового магазина — корицей, а в небольшом скверике возле школы — совершенно ничем. На третий день ветер вдруг подул со стороны мясокомбината и лёгкий оттенок навоза разом истребил все запахи, а потом и сам исчез, словно привидение.
Никарт был из тех, кто считает оккультизм скучнейшим ответвлением фантастики. Не любил знаки, гербы, девизы и символы, вообще всё средневековое. И уже месяц не смотрел фильмов и не читал книг. Фильмы, которые смотрит остальной мир и книги, про которые этот мир давно забыл, напоминали ему акварельный рисунок на готовом взорваться баллоне.
Первый приступ атаковал его уже совсем летним майским вечером, в комнате, когда он только собирался погасить лампу и забыть о домашних заданиях. Рука, потянувшаяся к выключателю, почему-то показалась ему какой-то слишком волосатой, словно махровой — он поднёс её к лицу, но так и не успел ничего понять: через минуту он уже был на полу и боролся с одеждой, постепенно освободив голову, хвост и задние лапы. Опершись передними лапами на стол, он заглянул в монитор выключенного компьютера и увидел там грустное лицо юного тёмно-серого волка.
«Надо же»— только и подумал он, ложась на пол. Тело болело так, словно он только что пробежал несколько километров, а потом сдавал отжимания.
Лампа лежала на полу, как раз напротив его носа, погасшая лампочка смотрела из плафона, словно язык изо рта покойника. В окне молчала полная Луна, словно уверяя его в своей непричастности. Верхний свет он не включал и сейчас на полу лежал квадрат мутного лунного света. Никарт окунул туда передние лапы и (с немалым стыдом) залюбовался своей новой шерстью: лунный свет пересыпал её крошечными белыми искорками.
Все предметы вокруг были прежними, и при этом немного другими: оттенки инфракрасного спектра раскрасили мрак в десяток перемешивающихся оттенков. Нос чувствовал запах ковра, носков под стулом, лёгкого облака шампуней в ванной, и даже тень аромата запеканки, которую они ели на ужин. Боль в растянувшихся мышцах утихла; он оторвался от пола и прошёлся вправо и влево, пробуя своё новое тело, и с удивлением обнаружил вполне человеческое желание полюбоваться на себя в большом и красивом зеркале.
Зеркалом могло бы послужить оконное стекло, но на улице было светлее и вместо себя он увидел двор с машинами, заборами и зубчатой тенью домов. Ему тут же захотелось прогуляться — причём это было не только его желание. Прогулки хотело и что-то, что поселилось в его вытянувшейся в костяной цилиндр груди и командовала лапами, опережая разум. Похоже, ему предстоит привыкать не только к новому телу, но и к новому сознанию и новой системе чувств.
Страха не было, не было и мыслей о будущем. Не было даже стыда: новые чувства заполонили голову и не оставляли ни секунды на мысли о своём человеческом прошлом. Самые привычные вещи превращались, когда он к ним подступался, в раскидистые и колючие кусты.
Сейчас, например, он прохаживался вдоль подоконника, изобретая, как бы оказаться на улице.
Выходить через прихожую смысла не стоило: с этим телом он мог бы, с грехом пополам, нажать на ручку, но не повернуть ключ в замочной скважине. К тому же, ни младшая сестрёнка, ни родители не одобрили бы появление в доме незнакомой серой собаки.
Оставалось окно, но и с ним предстояло повозиться.
Запрыгнув на подоконник, он обнаружил, что может, если встанет на задние лапы, дотянуться мордой до верхней щеколды. С неё он и начал: дёргал, цеплял, теребил за зубами железный язычок, пока она, наконец, не поддалась и не открылась.
Страница
1 из 12
1 из 12
