Испытатель

Он трогает или просто смотрит на чужое лицо и по движению мимических мышц начинает чувствовать то же, что и хозяин лица… Хозяин лица? Глупо, да? Он улавливает мельчайшие сокращения или спазмы, и к нему приходит реальная боль. Спазмы чужие, а боль — его собственная. Подозреваю, он реально чувствовал то, что испытывала его подружка.

— Но болевой шок! — воспротивился Андрей. — Коли так, он должен был сто раз умереть от боли!

— Наверное, некий предел, за который его физиология не позволяет заступать, всё же существует, — пожал плечами Алексей Юрьевич. — А что, болевого шока в его практике было много? Я правильно понял, что он многим помог на тот свет перебраться?

— Вы правильно поняли, — вздохнул Добриков.

— Только хрен что докажешь, — прибавил Кононов. — Словили, и то хорошо.

Завадский сразу загрустил:

— Тогда нам его, похоже, не видать… На Арсенальную, поди, спихнёте?

— Там ему и место, — зло проговорил Миша. — Эмпат чёртов. Пусть в тюремной больничке полечится.

— Ну-ну, — хмыкнул Завадский. — Знаю я тамошнее лечение. А жаль. Клиент дивный. Когда ещё такого встретишь. Кстати, змея действительно была чёрной мамбой?

Андрей печально кивнул.

— Как в кино, ей-богу, как в кино, — восхищённо прошептал Алексей Юрьевич.

На улице, распрощавшись с экспертом, Миша сердито буркнул:

— Это всё Порошенко. Накаркал — маньяк, маньяк! И вправду ведь, маньяк.

— Но ты был прав, тому бедолаге… ну, в паровозике который… он не сам. Ему, получается, помогли.

— Вот и устраивайся сторожем, — по-прежнему сердито подвёл итог Кононов. — Детские карусельки — ну кто позарится! И на тебе — сидишь в вагончике без башки. В лакированных штиблетах. Ты как про штиблеты догадался? Колись давай, Бобриков.

— Да что тут догадываться, — махнул рукой Андрей. — У повешенного туфли с ног легко так свалились. Велики они ему были, понимаешь? И дырка на носке. Туфли дорогие, а носки драные.

Миша вдруг покраснел.

— Может, у него походка такая, — сказал он смущённо. — Тыкается большим пальцем в ботинок, вот и рвётся.

Андрей улыбнулся и решил не развивать далее тему рваных носков.

Три недели в камере я почти не запомнил — калейдоскоп допросов, опознаний и бесед с психиатром меня здорово выбил из равновесия. Следователь по фамилии Добриков старательно, сообразно фамилии, играл роль доброго полицейского, а его напарник Кононов — злого. Я, пожалуй, зря наговариваю на Михаила Петровича. Он не был зол, он не причинил мне ни малейшего вреда. Но он, в отличие от Андрея Сергеевича, не пытался выслушать меня, а норовил выудить какие-то признания. Андрей Сергеевич же слушал добросовестно, не прерывая рассказ, и даже, как мне показалось, проявлял неподдельный интерес к моему способу поиска божественной искры. Нет, не к способу — к самой идее об истинном назначении человека. Пару раз мы с ним поспорили, и я без труда разнёс в прах и пух его жалкие доводы о том, что человеку не стоит искать того, что не дано ему в ощущениях. Что цель нашей жизни лишь в том, чтобы просто прожить её с максимальным напряжением чувств и разума, а напряжение наше с благодарностью воспримется потом, после смерти. Глупые бредни. Только благодаря таким испытателям, таким разведчикам духа, как я, человечество встало с четверенек и движется в сторону Творца. Впрочем, что ждать от недалёкого копа. На то он и коп.

За толстой, практически в локоть, дверью послышалось бряканье, скрип и шаги. Везли ужин. У меня моментально защемило в груди, и заныло под ложечкой. Повару следовало бы провериться у кардиолога — с ишемией не шутят. А охраннику пора заняться поджелудочной и бросить пить по субботам.

— Попробуйте принять панкреатин, — предложил я стражу, когда тот открыл окошко, чтобы всунуть мне миску с кашей.

— Чего?

— У Вас живот болит. Панкреатин должен помочь.

— Откуда ты знаешь? — в окне блеснул любопытный взгляд охранника. Правила запрещали ему говорить со мной, но я был неагрессивен, он понял это и намеренно нарушил какие-то там пункты и параграфы.

— Я же псих. У меня врата сознания расширены.

Охранник молча захлопнул форточку. Но через трое суток, когда вновь было его дежурство, спросил:

— От головы что принимать? Трещит, когда пасмурно.

Тон его был таков, будто я задолжал ему пол-зарплаты.

— Я не знаю, что посоветовать. По шагам и дыханию мне ничего не понятно.

— А живот, значит, понятно.

— Да. У Вас шаг левой ноги чуть короче правого. И Вы пришаркиваете так, как пришаркивают люди с болью в эпигастрии. Вот если бы Вашу руку посмотреть, пульс пощупать.

Охранник заколебался, снова молча закрыл окно. А под утро, впечатленный словом «эпигастрий», разбудил меня и сунул руку, направив в лоб пистолет. Травматика, не штатный — это я сразу определил.