Житель руин

А всем, кто неосторожно составлял ему компанию, он с радостью сообщал тысячи и тысячи подробностей о архитектуре и обрядах, а навершьях-ченгелах, барельефах-тайжао, поклонах трёх типов: мамлинг, ийча и ксилин, масле для светильников, порядке жертвоприношений, опорных колоннах, специальных типах метёлок…

— Если бы я всё это запомнил, я бы никуда не сбегал, — сказал однажды Селангас после очередной лекции. Он очень редко что-то говорил. Поэтому его слова помнили, — Ещё года три поучился и стал бы галаншаном какой-нибудь провинции.

— Там, Кебонросе, он так не отвечал, — возразила Тейс. Она, пожалуй, понимала Ларанта как ни кто, — Он был уверен, что ничего не помнит и не запомнит никогда. Он мне сам рассказывал.

— А почему здесь он так?

— Не боится ошибок.

Впрочем, под гранаты с мандаринами любая лекция покажется интересной, особенно когда снаружи полдень, город задыхается в пыли, а ты лежишь в теньке, прохладном, словно родниковая вода. «На своих собраниях они их мешками жрут, — сообщил как-то Ларант, услышав про очередной Созыв, — лишь бы только все не позасыпали. Канчисичжу отдельную чашу ставят, чтобы вовремя в колокольчик звонил».

Если по правилам, есть эти плоды нельзя — но на самом деле можно. Привратник Итен с Ларантом лучший друзья — должно быть, потому, что оба они давно и неудачно пытались получить жреческое образование. Почти каждый раз они остаются в сторожке, поговорить-поспорить, к немалому облегчению остальной троицы. Тогда, впрочем, открывается род Учжанмас.

— Чего-то не видно, — Ларант походил на встревоженного воронёнка, — Заболел, наверное.

— Давай так, — Учжанмас единственная в их компании понимала Ларанта — и могла им управлять, — Ты идёшь и просишь, как обычно разрешения. А мы идём и отбираем для тебя самые вкусные, на случай, если задержишься.

О Ларанте больше не вспоминали. Набрали ему абрикосов, сложили горку и сели на мраморную скамью. Без главного говорителя разговор потихоньку сполз на городские темы и общих знакомых и полился ленивой равнинной рекой, изредка сворачивая в города случайных воспоминаний. Теладас расправился со своими быстрее всех и стал таскать из кучки Ларанта. Когда и эти закончились, оглянулся на соседние ветви, что бы нарвать добавку, и заметил, что день потихонечку сползает к вечеру.

— А где Ларант?— спросил он, сплюнув последнюю косточку, — Ждём, ждём, а его всё нет.

— Опять со стариком заболтался, — сказала Учжанмас, — Как обычно. (в другую сторону) Так случилось с тем горшком?

— Отнеси ему мои, — Теис ссыпала из передника почти нетронутую порцию, — мене чего-то не хочется.

Теладас, улыбаясь, исчез за зарослями. Вернулся он уже без абрикосов и улыбки.

— Пошли. С Ларантом…

В домике привратника царил стариковский порядок. Разве что стол был залит чернилами, а на кровати, скомкав одеяло ногами, ревел Ларант.

Теладас уже успел всё разузнать.

— Старик ночью пропал. Ему разрешили посидеть, оплакать.

— И что?

— Ну вот. До сих пор.

Успокоился Ларант не сразу. Только тесно, словно к матери, прижавшись к Учжанмас он смог не трястись и только после спелого персика смог говорить связно.

— простите… меня, — голос был тихий-тихий, — этою… он… много значил. Мы были… друзьями…

— Ничего, ничего, — Учжанмас гладила его, словно захворавшего братика.

— У тебя осталось ещё много друзей, — сказал Теладас, — Мы сумеем.

— Да, да, конечно… — Ларант проглотил ещё один персик и смог сесть, — Спасибо вам… всем. Не знаю, что нашло.

— А что это за бумажки?

В руке он всё ещё сжимал скрученную рукопись. И. о боги и духи. что это была за рукопись!

Края истерзано-измочаленные, отдельные страницы, похоже, не раз сминали и отбрасывали, чтобы наутро наитии, разгладить и заботливо вложить на прежнее место. Почерк был скачущий, словно на бумаге устроили гонки чернильных червей. И то тут, то там попадались влажные медали слёз — часть была Ларанта, а часть, похоже, остались от старика.

— Про что здесь?

— Я не знаю, — повёл шеей Ларант, — Честно. Когда я оставался здесь, они отдали мне рукопись… сказали, старик просил не передать. Это его последняя воля… Я хотел сначала оплакать, а потом читать, но потом подумал: ведь здесь могут быть какие-то добрые дела, про которые я не знаю. Я взял бумаги, поднёс к глазам и тут они начали расплываться, пошли слёзы… и вот.

Он замолчал и посмотрел на всех всё ещё сверкающими чёрными глазами.

— Я до сих пор не могу от этого, — пожаловался он. — боюсь, вернётся.

Учжанмас обняла его и прижала к груди. она была даже ниже, но всё равно они казались сейчас сыном и матерью.

— Ларант, я знаю, что ты должен сделать, чтобы больше не страдать.

Ответа никто не расслышал. Но он был.