Зов Тетиса

В детстве меня приводило в дикий восторг место, где лиман и море сходились вместе. Это был самый конец косы, где усталый, вместе с отцом, стоял я и улыбался, глядя как две волны, морская и лиманная, встречаются в одной точке. В моем детском, невинном воображении будто два мира в этот волнительный момент сталкивались воедино, мне рисовались картины великих сражений между двумя народами — озерным и морским, — которые ведутся между ними испокон веков. Повсюду видел я кровь, красную сочную кровь и слышались мне беззвучные крики погибающих воинов, немые проклятия, исторгаемые их ртами, ненависть в их желтых и темных безбровых глазах. Я улыбался себе и затем одновременно пугался, приходя в восторг, если на следующий день после подобных фантазий на море наступало то, что я называл кровавым приливом. В древности моряки считали это дурным знаком, а мой отец объяснял мне это явление бурной активностью некоей красной водоросли, название которой я благополучно забыл. Водоросль эта начинала неистово размножаться, заполняя всё видимое море, вода была насквозь багровой и в этой зловещей биомассе гибло всё живое, даже невинные медузы, корнероты и аурелии, которых можно было видеть в огромном количестве выброшенными волной на берег1. С каким отвращением теперь вспоминаю, как обуреваемый какой-то нелепой жаждой крови (воистину ужасное зрелище, когда в восьмилетнем ребенке играют такие чувства!) я бросался в море, ликовал, плясал, нырял в невыносимые багряные воды, окунал свое маленькое тело в тошнотворно-ржавый морской поток, ощущая даже какую-то языческую радость, представляя себя древним воином, купающимся в крови своих поверженных врагов.

Воистину смерть — это зрелище, которое на инстинктивном уровне влечет нас. Всегда ли мы бросаемся помогать тем, кто ранен, кто уже мертв или кому угрожает смерть? Или мы с плотоядным ожиданием хищников наблюдаем, как гибнет человеческое существо, как медленно истончается нить его жизни? Облизываем ли мы губы, горят ли наши глаза? Говорит ли это о том, что наши первобытные предки не чурались убивать друг друга ради еды, если даже и поныне в темных, забытых уголках земли живут в нечестивости народы, пожирающие своих врагов? Чем же так заманчива смерть? Может быть тем, что мы подсознательно чувствуем, что раскрой мы — какая глупая, спесивая мысль! — все тайны природы, все тайны физического мира, то смерть останется той единственной тайной, раскрыть которую можно лишь одним путем — навсегда лишившись бренной телесной оболочки?

Размышляя об этом даже и тогда, летом 99-го, на N-ской косе, удивлялся я этому тихому месту, где почти не было отдыхающих, которое так располагало к казалось бы невинным размышлениям о вечном. Здесь я бежал от мира, от людей, от грязи нашего существования, пытаясь найти нечто большее, чем коловорот рутинных и потому бессмысленных событий. Мне казалось, что если мир рухнет и цивилизации сотрет с лица земли, здесь всё останется в нетронутом виде, сюда можно будет прийти за покоем и тихим приютом. На всю N-скую косу было только два хутора, в которых жили преимущественно рыбаки и моряки. В былые годы где-то здесь была и военная база, но время не оставило о ней воспоминаний, ибо когда пробил час, она была заброшена и разобрана жителями хуторов для личных строительных нужд…

От военных на берегу моря остался старый пирс, насквозь проржавевший, сгнивший, в нескольких местах разломанный и опустившийся частично на дно. К нему любил я плыть, срезать мидии со столбов и затем ловить на этих моллюсков рыбу. Конечно, это покажется расточительством в глазах тех людей, которые в ресторанах тратят огромные деньги ради того, чтобы вкусить мидий. Но здесь мидии были тем же самым, что золото для жителей Эльдорадо — их бы тут хватило на всех с лишком. Из какой-нибудь гибкой ветки дерева — всегда предпочитал липу — я мастерил самодельную удочку, прикрепляя к ее концу незамысловатую леску, затем, гребя одной рукой и держа в другой удочку, нож и пустой пакет, плыл к пирсу. Забрасывая свой скромный инвентарь на пирс, с маской и трубкой на лице нырял я к колоннам, на которых в изобилии обитали мидии, облепившие их так, что и металла не было видно. Ножом срезал я мидии и закидывал их к удочке и пакету, не особо целясь и не заботясь о том, чтобы все попали наверх. Набрав нужное количество, мне приходилось осторожно залезать, цепляясь за проржавевшие коряги, затем ждать того времени, когда мидии, находясь на воздухе, не раскрылись бы. Этой хитрости меня опять же научил отец. Если мне не изменяет память, то мидии раскрывались сами по себе, ибо такова была их природа — искать выход из непригодных для их жизни условий при помощи единственного их органа, служащего для перемещения, так называемого язычка. Когда же мидии сдавались на милость победителя, я преспокойно ножиком раскрывал их ракушечную обитель и доставал их мясо, которое наживлял на крючок и на которое ловил рыбок, преимущественно бычков.