Добавить в моё избранное
46 мин, 41 сек 4663
На подобную рыбалку я, естественно, отправлялся около четырех часов вечера, когда солнце не было палящим, и рыбачил так почти до темноты. Всю выловленную рыбу складывал я в целлофановый пакет. С уловом я плыл обратно к берегу и медленно брел пешком до хутора, в котором у радушных хозяев снимал жилье. Меня провожал закат, в этих местах необычайно алый, пунцовый, словно предвещавший на следующий день кровопролитие и великие бедствия.
Для моих хозяев, у которых я квартировал, готовил я вкуснейший ужин из улова, иногда уступая место повара хозяйке, которая, естественно, была более моего искушена в премудростях приготовления блюд из рыбы и морепродуктов, ибо как-никак прожила в этих местах чуть ли не с самого детства до преклонных лет. На свежем воздухе, за скромным столом мы сидели и долгими часами рассуждали о внешнем мире, от которого мы существовали в данный момент и в данном месте довольно обособленно. Единственными источниками новостей были старый радиоприемник, из тех, в которых радиовещание шло проводным путем, да знакомые хуторяне, плававшие на баркасах, что говорится, на «большую землю», к районному центру. Газеты тут давным-давно никто не выписывал и меня такое положение дел вполне устраивало. Одиннадцать месяцев в году я тонул в информационных потоках, вынужденный искать новости, хотя чаще всего — делать их. Удовлетворению моему не было предела, ибо здесь я отдыхал душой и разумом, набираясь сил на весь следующий год, в течение которого работал бы.
Когда размышления о делах в мире нам наскучивали, хозяин, старик что-то около семидесяти лет, бывший военный моряк, принимался рассказывать байки о своей службе, байки местных о волках, приходящих из леса. В лучшие времена военные убивали волков поголовно, когда этих санитаров леса плодилось великое множество. Старик рассказывал, что когда от волков никакого спасу не было, военных с базы группировали на краю леса и они прочесывали его от начала и до конца, пугая и выгоняя серых хищников из их нор. Те стаями сбивались, выбегали из леса, затем их теснили чуть ли не до самого конца косы. На выходе из лесной чащобы уже ждала смерть — в небе, яростно рыча лопастями, висел вертолет с пулеметчиком. Всех волков, таким образом, расстреливали, поголовно истребляя каждого самца, каждую самку, каждого маленького волчонка. Мой хозяин с усмешкой рассуждал, что в этом Богом забытом месте подобная охота была, наверно, чуть ли не единственным развлечением солдат. С другой стороны, волки всё равно возвращались, приходили, плодились заново и всё повторялось вновь до тех пор, пока военную базу не закрыли. Волков от этого больше не стало, ибо в нашем мире наступили времена, когда даже волкам, не только людям, стало тяжело жить. А может быть всё было куда проще и старик на самом дел всё врал и волков никогда много в здешних местах и не водилось. Да и вообще неправдоподобным мне казалось, чтобы за животными охотились военные на вертолете.
Лес, о котором шла речь, посадили то ли в шестидесятых, то ли в семидесятых, а так вся N-ская коса представляла собой в большей степени пустынную степь, так что волкам тут и селиться-то толком негде было. Хотя я не знаток животных, чтобы утверждать это.
Ближе к полуночи комары начинали невыносимо надоедать, кусаться, избавиться от них почти не представлялось возможным. Даже комариная ловушка, которая по виду своему напоминала больше электрочайник, еле справлялась со своей задачей. Я, городской неженка, начинал наносить на себя всякие едкие мази, которые заставляли глаза слезиться и гореть, а мои старик и старуха добродушно надо мной посмеивались, ибо уже давно привыкли к комарам.
Выходила луна — растущая, полная или старая, — мы заваривали чай из чабреца2, который я нарывал в степи по дороге домой. Иногда можно было слышать, как воют волки, лица стариков омрачались, но я смутно понимал, что по другой причине, и это почему-то было сразу заметно. Будучи ребенком, отдыхая у них с родителями, я частенько спрашивал с детской непосредственностью о том, почему они грустят. И сейчас, анализируя прошедшее время, я пытаюсь вспомнить, хотя тогда этого и не замечал, что в глазах их был ужас, глаза блестели от страха, липкого как пот. Старик бессильно улыбался, пытаясь не выдать своих чувств, гладил меня по голове и говорил, что не любит темноты, в особенности теней, чей причудливый танец иногда вселял суеверный ужас. Я смеялся по глупости и малому уму, потому что не мог понять, как могут тени напугать взрослого человека, ведь взрослые, конечно же, ничего не боятся!
Ночью же, уставший от дневных приключений, подвергнутый умиротворяющему воздействию морской соли, которую можно было ощущать даже в воздухе, я засыпал в постели, улыбаясь своим детским мечтам, которых еще не коснулась проклятая длань ужаса, немой тенью нависшего над косой. Что мог я знать в свои четыре года, когда в первый раз побывал на море? О чем мог думать, блуждая по пляжу, старательно лепя замки из песка и устраивая охоту на медуз с выструганным из дерева игрушечным ножиком?
Для моих хозяев, у которых я квартировал, готовил я вкуснейший ужин из улова, иногда уступая место повара хозяйке, которая, естественно, была более моего искушена в премудростях приготовления блюд из рыбы и морепродуктов, ибо как-никак прожила в этих местах чуть ли не с самого детства до преклонных лет. На свежем воздухе, за скромным столом мы сидели и долгими часами рассуждали о внешнем мире, от которого мы существовали в данный момент и в данном месте довольно обособленно. Единственными источниками новостей были старый радиоприемник, из тех, в которых радиовещание шло проводным путем, да знакомые хуторяне, плававшие на баркасах, что говорится, на «большую землю», к районному центру. Газеты тут давным-давно никто не выписывал и меня такое положение дел вполне устраивало. Одиннадцать месяцев в году я тонул в информационных потоках, вынужденный искать новости, хотя чаще всего — делать их. Удовлетворению моему не было предела, ибо здесь я отдыхал душой и разумом, набираясь сил на весь следующий год, в течение которого работал бы.
Когда размышления о делах в мире нам наскучивали, хозяин, старик что-то около семидесяти лет, бывший военный моряк, принимался рассказывать байки о своей службе, байки местных о волках, приходящих из леса. В лучшие времена военные убивали волков поголовно, когда этих санитаров леса плодилось великое множество. Старик рассказывал, что когда от волков никакого спасу не было, военных с базы группировали на краю леса и они прочесывали его от начала и до конца, пугая и выгоняя серых хищников из их нор. Те стаями сбивались, выбегали из леса, затем их теснили чуть ли не до самого конца косы. На выходе из лесной чащобы уже ждала смерть — в небе, яростно рыча лопастями, висел вертолет с пулеметчиком. Всех волков, таким образом, расстреливали, поголовно истребляя каждого самца, каждую самку, каждого маленького волчонка. Мой хозяин с усмешкой рассуждал, что в этом Богом забытом месте подобная охота была, наверно, чуть ли не единственным развлечением солдат. С другой стороны, волки всё равно возвращались, приходили, плодились заново и всё повторялось вновь до тех пор, пока военную базу не закрыли. Волков от этого больше не стало, ибо в нашем мире наступили времена, когда даже волкам, не только людям, стало тяжело жить. А может быть всё было куда проще и старик на самом дел всё врал и волков никогда много в здешних местах и не водилось. Да и вообще неправдоподобным мне казалось, чтобы за животными охотились военные на вертолете.
Лес, о котором шла речь, посадили то ли в шестидесятых, то ли в семидесятых, а так вся N-ская коса представляла собой в большей степени пустынную степь, так что волкам тут и селиться-то толком негде было. Хотя я не знаток животных, чтобы утверждать это.
Ближе к полуночи комары начинали невыносимо надоедать, кусаться, избавиться от них почти не представлялось возможным. Даже комариная ловушка, которая по виду своему напоминала больше электрочайник, еле справлялась со своей задачей. Я, городской неженка, начинал наносить на себя всякие едкие мази, которые заставляли глаза слезиться и гореть, а мои старик и старуха добродушно надо мной посмеивались, ибо уже давно привыкли к комарам.
Выходила луна — растущая, полная или старая, — мы заваривали чай из чабреца2, который я нарывал в степи по дороге домой. Иногда можно было слышать, как воют волки, лица стариков омрачались, но я смутно понимал, что по другой причине, и это почему-то было сразу заметно. Будучи ребенком, отдыхая у них с родителями, я частенько спрашивал с детской непосредственностью о том, почему они грустят. И сейчас, анализируя прошедшее время, я пытаюсь вспомнить, хотя тогда этого и не замечал, что в глазах их был ужас, глаза блестели от страха, липкого как пот. Старик бессильно улыбался, пытаясь не выдать своих чувств, гладил меня по голове и говорил, что не любит темноты, в особенности теней, чей причудливый танец иногда вселял суеверный ужас. Я смеялся по глупости и малому уму, потому что не мог понять, как могут тени напугать взрослого человека, ведь взрослые, конечно же, ничего не боятся!
Ночью же, уставший от дневных приключений, подвергнутый умиротворяющему воздействию морской соли, которую можно было ощущать даже в воздухе, я засыпал в постели, улыбаясь своим детским мечтам, которых еще не коснулась проклятая длань ужаса, немой тенью нависшего над косой. Что мог я знать в свои четыре года, когда в первый раз побывал на море? О чем мог думать, блуждая по пляжу, старательно лепя замки из песка и устраивая охоту на медуз с выструганным из дерева игрушечным ножиком?
Страница
4 из 14
4 из 14
