Жизнь на булавке

«Да, нет, это уж точно он, да и чего бы тут делать кому-то постороннему? И так-то все утро наперекосяк».

А Надежда Петровна все махала своими огромными крыльями да все плакала: крупные такие слезищи, — далеко видать. А вокруг трава высокая и не шелохнется, как будто даже и маленького-то ветерка нет. Во, семейка! Трое в поле лежат, не тронутся, а четвертая в небе парит, аки птица какая… да и никто друг друга-то не слышит: видеть-то отец сыновей видит, только они на него никакого внимания не обращают, но все вроде матушку зрят в поднебесье, а она к ним никак подлететь не может, кто-то ее там держит, не подпускает близко.

Тяжело Ненашеву: все утро в дугу скрутило, на работу никак, с детьми никак, с женой тоже ничего… Все вроде и рядом, но так далеко, что в груди захолонуло, будто бы уж и смертушка пришла…

Открыл глаза Первый зам.: лежит на каком-то стареньком диванчике, — неудобно, прямо жуть, тяжеленное одеяло колется, ничего не помнит. Напрягся Николай Михайлович, повернул голову (встать-то никаких сил почему-то нет): печка белая, а прямо у печи на табурете мать его в синей-синей кофте, в валенках, с платком на голове сидит, да покачивается, да на него смотрит, а в глазах такая тоска, что слезищи сами собой из глаз Ненашева выкатываются. Ведь он-то ее лет, поди, сорок, если не более, не видел: только открытки Надежда Петровна ей к праздникам отправляла…

— Мама, мама… — А дальше-то и сказать нечего: слов никаких не осталось. Если бы по работе, а то… нет слов никаких, только: «Мама, мама»….

И мама на табурете сидит молчком, только подол платья треплет, да, кажется, все на него смотрит. Не выдержал Николай Михайлович, напряг силы последние, медленно, медленно встал да и пошел из избы, как был, так и пошел. А ему и в темноте-то все знакомое: вот и дверь из комнаты, в кухне еще одна печь, а уж из нее дверь в коридор холодный, а направо и дверь на улицу — как всегда, на крючке. Крючок пальцем большим, как в детстве, откинул — дверь-то и поехала на улицу сама по себе, крыльцо, а дальше — двор весь в снегу: февраль же на улице, — снегом сыплет. А в небе звезды — ну, все небо в звездах, и снежинки крупные такие, падают, падают, падают…

Повернул Ненашев голову, а над банькой две трети луны висит: за забором лесок, а над леском в аккурат, будто бы на крыше бани-то луна откушенная, и на сугробе псина чья-то сидит, воет.

Холодно стало Николаю Михайловичу, а снег сыплет на голову, сыплет, и ветерка никакого ниоткуда, только снег да звезды в небесах: низко так, низко…

И вдруг — как сыпанули эти звезды: прямо посыпались с неба — кучками малыми, большими, — как фейерверк, и — в снег за баней, за леском, а — тишина, хоть вой от злости на самого себя…