Добавить в моё избранное
338 мин, 5 сек 13766
Не то, что фальшивомонетчик намедни. Часа полтора в петле дергался, пока окончательно задохся. Вот потеха, так потеха была. Собирались уж пулей добивать. А эта… Тьфу…
Оглушенный казнью Ефим долго не мог отвести взгляда от медленно поворачивающейся вокруг себя покойницы, растравливая внутри себя и без того болезненно-яркие воспоминания о повешенной матери. А когда, наконец, оторвался, то, повернувшись к побелевшему раскольнику, с мукой воскликнул:
— Почто так-то? Неужто по-людски нельзя? Терзать-то на что?
Тот потупил глаза, и невпопад пробормотав:
— Все в руках Божьих, паря, — он с тяжким вздохом поднялся и, волоча за собой цепь, сгорбившись, побрел к стене, туда, где особо бойко шебаршились тараканы, сражающиеся с ожесточенно гудящими мухами за подсохшую лужицу выплеснувшейся из плошки баланды.
… Дошлый старовер все же умудрился провести хитроумного палача и жаждущих острых ощущений высокопоставленных зевак. Не дожидаясь, пока из-под его ног вылетит табурет, он изо всех сил оттолкнулся и, убивая сам себя, стремительно сиганул вперед. От чудовищной силы рывка, с отчетливым, слышным даже в камере хрустом, его шея переломилась как высохшая хворостина.
А вот рябой разбойник, почему-то до самого конца фанатично веривший в мифическое помилование, зрителей не подвел. По злой иронии судьбы, любитель посмаковать чужие мучения, умирал тяжело, долго бившись в агонии, обмочив штаны, синея, хрипя и захлебываясь вскипающей на губах белой пеной.
После казни желтолицего Ефим остался в одиночестве. Непрерывная череда смертников вдруг ни с того ни с сего оборвалась, и потеря возможности перемолвиться живым словечком с товарищем по несчастью, пожалуй, более всего изводила считающего часы стремительно утекающей жизни узника. А в довершении всех бед к нему по ночам повадились призраки загубленных односельчан. Теперь, от заката до рассвета не смеющий ни на миг сомкнуть глаза Ефим, обмирая от продирающей до костей стылой жути, был вынужден терпеть мерзкие кривляния старосты и обоих его сыновей.
Впервые они появились на следующую после повешения разбойника ночь. Сразу после захода солнца, когда в ставшей чересчур просторной камере черной сажей сгустилась жирная от зноя тьма, и привычно голодный, томимый иссушившей внутренности жаждой Ефим с горем пополам устроился на жестком камне пола и уже, было, поплыл в дреме, ему вдруг почудился шорох неподалеку от несносно смердящей выгребной ямы. Опасаясь прозевать стремительную атаку озверевших до полного бесстрашия вездесущих крыс, он ту же подобрался, готовясь к схватке с хищниками. Однако вместо ожидаемого алого высверка горящих сатанинской злобой звериных зрачков, из мрака внезапно протаяла текущая белесой мутью плешивая голова.
В первое мгновение, не веря собственным глазам, Ефим попытался растереть полыхнувшие сухим жаром, словно под них сыпанули пригоршню песка, веки, но с мутящим разум ужасом понял, что его не слушаются ни руки, ни ноги и он вообще не способен шевельнуться. Тем временем к уже во весь рост соткавшемуся из пустоты худосочному Ермилу-старосте, добавились его не в меру раскормленные сыновья. После чего троица прозрачных фантомов, неспешно колышась, подплыла ближе, вытягиваясь под потолок и закручиваясь спиралью, будто нарочно демонстрируя обильно сочащиеся темной кровью раны, перемежаемые зеленовато-гнойными пятнами тлена. А, подобравшись в упор, с иступленным шипением, одновременно качнулась к своему убийце, так и, норовя вцепится в его глотку скрюченными пальцами с нечеловечески длинными, больше походящими на звериные когти, сине-черными ногтями.
До первых петухов, окаменевший, словно под взглядом василиска Ефим, не мог вырваться из-под власти бесновавшихся буквально в паре вершков от его покрытого ледяной испариной лица бесов. Когда же приведения, в конце концов, растаяли в первых проблесках приближающейся зари, он без сил повалился на пол и лишь крепкий пинок надзирателя по многострадальным ребрам оповестил его о положенной утреней пайке баланды.
Точно сговорившись с преисподней, тюремщики все откладывали и откладывали день казни, позволяя призракам безнаказанно изводить Ефима ночи напролет. Днем же, в перерывах обморочного, не приносящего ни малейшего облегчения забытья, его буквально разрывало пополам. Одна половина естества обреченного на позорную мучительную смерть арестанта яростно жаждала прожить хотя бы еще одно лишнее мгновенье, а вторая, окончательно и бесповоротно смирившаяся с неизбежностью, страстно торопила роковой день, алча как можно скорее покончить с телесными, а более того невыносимыми душевными муками.
На десятый день еженощной пытки, когда, привычно визжа приржавевшими петлями, с первыми солнечными лучами распахнулась дверь камеры, теряющий рассудок Ефим упал на колени перед надзирателями и, обливаясь слезами, отчаянно взмолился:
— Братцы, почто ж так грешника истязаете?
Оглушенный казнью Ефим долго не мог отвести взгляда от медленно поворачивающейся вокруг себя покойницы, растравливая внутри себя и без того болезненно-яркие воспоминания о повешенной матери. А когда, наконец, оторвался, то, повернувшись к побелевшему раскольнику, с мукой воскликнул:
— Почто так-то? Неужто по-людски нельзя? Терзать-то на что?
Тот потупил глаза, и невпопад пробормотав:
— Все в руках Божьих, паря, — он с тяжким вздохом поднялся и, волоча за собой цепь, сгорбившись, побрел к стене, туда, где особо бойко шебаршились тараканы, сражающиеся с ожесточенно гудящими мухами за подсохшую лужицу выплеснувшейся из плошки баланды.
… Дошлый старовер все же умудрился провести хитроумного палача и жаждущих острых ощущений высокопоставленных зевак. Не дожидаясь, пока из-под его ног вылетит табурет, он изо всех сил оттолкнулся и, убивая сам себя, стремительно сиганул вперед. От чудовищной силы рывка, с отчетливым, слышным даже в камере хрустом, его шея переломилась как высохшая хворостина.
А вот рябой разбойник, почему-то до самого конца фанатично веривший в мифическое помилование, зрителей не подвел. По злой иронии судьбы, любитель посмаковать чужие мучения, умирал тяжело, долго бившись в агонии, обмочив штаны, синея, хрипя и захлебываясь вскипающей на губах белой пеной.
После казни желтолицего Ефим остался в одиночестве. Непрерывная череда смертников вдруг ни с того ни с сего оборвалась, и потеря возможности перемолвиться живым словечком с товарищем по несчастью, пожалуй, более всего изводила считающего часы стремительно утекающей жизни узника. А в довершении всех бед к нему по ночам повадились призраки загубленных односельчан. Теперь, от заката до рассвета не смеющий ни на миг сомкнуть глаза Ефим, обмирая от продирающей до костей стылой жути, был вынужден терпеть мерзкие кривляния старосты и обоих его сыновей.
Впервые они появились на следующую после повешения разбойника ночь. Сразу после захода солнца, когда в ставшей чересчур просторной камере черной сажей сгустилась жирная от зноя тьма, и привычно голодный, томимый иссушившей внутренности жаждой Ефим с горем пополам устроился на жестком камне пола и уже, было, поплыл в дреме, ему вдруг почудился шорох неподалеку от несносно смердящей выгребной ямы. Опасаясь прозевать стремительную атаку озверевших до полного бесстрашия вездесущих крыс, он ту же подобрался, готовясь к схватке с хищниками. Однако вместо ожидаемого алого высверка горящих сатанинской злобой звериных зрачков, из мрака внезапно протаяла текущая белесой мутью плешивая голова.
В первое мгновение, не веря собственным глазам, Ефим попытался растереть полыхнувшие сухим жаром, словно под них сыпанули пригоршню песка, веки, но с мутящим разум ужасом понял, что его не слушаются ни руки, ни ноги и он вообще не способен шевельнуться. Тем временем к уже во весь рост соткавшемуся из пустоты худосочному Ермилу-старосте, добавились его не в меру раскормленные сыновья. После чего троица прозрачных фантомов, неспешно колышась, подплыла ближе, вытягиваясь под потолок и закручиваясь спиралью, будто нарочно демонстрируя обильно сочащиеся темной кровью раны, перемежаемые зеленовато-гнойными пятнами тлена. А, подобравшись в упор, с иступленным шипением, одновременно качнулась к своему убийце, так и, норовя вцепится в его глотку скрюченными пальцами с нечеловечески длинными, больше походящими на звериные когти, сине-черными ногтями.
До первых петухов, окаменевший, словно под взглядом василиска Ефим, не мог вырваться из-под власти бесновавшихся буквально в паре вершков от его покрытого ледяной испариной лица бесов. Когда же приведения, в конце концов, растаяли в первых проблесках приближающейся зари, он без сил повалился на пол и лишь крепкий пинок надзирателя по многострадальным ребрам оповестил его о положенной утреней пайке баланды.
Точно сговорившись с преисподней, тюремщики все откладывали и откладывали день казни, позволяя призракам безнаказанно изводить Ефима ночи напролет. Днем же, в перерывах обморочного, не приносящего ни малейшего облегчения забытья, его буквально разрывало пополам. Одна половина естества обреченного на позорную мучительную смерть арестанта яростно жаждала прожить хотя бы еще одно лишнее мгновенье, а вторая, окончательно и бесповоротно смирившаяся с неизбежностью, страстно торопила роковой день, алча как можно скорее покончить с телесными, а более того невыносимыми душевными муками.
На десятый день еженощной пытки, когда, привычно визжа приржавевшими петлями, с первыми солнечными лучами распахнулась дверь камеры, теряющий рассудок Ефим упал на колени перед надзирателями и, обливаясь слезами, отчаянно взмолился:
— Братцы, почто ж так грешника истязаете?
Страница
21 из 99
21 из 99
