Добавить в моё избранное
338 мин, 5 сек 13767
Раз уж назначено — казните же скорее! Силов уж боле никаких нет муку ожидания терпеть!
Один из тюремщиков, на первый взгляд уже явно разменявший пятый десяток, сторожко оглянувшийся, и грозно цыкнувший на развязано хохотнувшего юного напарника, — по циркуляру надзиратели входили к смертникам только подвое, — со скрытым состраданием отозвался:
— Э, милок, больно-то не кручинься. Совсем недолго тебе маяться на этом свете осталось. Со дня на день их высокоблагородие господин губернатор от хвори оправятся, так ты на очереди первый…
С каждой полученной Ефимом взаймы у смерти ночью призраки все боле и боле распоясывались. Их омерзительно стылые, как набухшие пальцы утопленника, щупальца прямо сквозь ослепшие зрачки пробирались внутрь его головы и нахально хозяйничали там, заставляя в голос выть от нестерпимой боли. Потому, появление в камере скукоженного попа, перепугано выставляющего впереди себя потемневшее от времени серебряное распятие, он воспринял как манну небесную. Замирая в зябко щекочущем изъеденную паразитами кожу предчувствии долгожданного освобождения от мук, смертник, на удивление сопровождающих священника и кузнеца громил-надзирателей сам потянулся навстречу к ним.
В ослепительно-белом, несмотря на ранний час уже пышущим зноем тюремном дворе, подслеповато щуря отвыкшие от режущего дневного света глаза и словно сквозь стену улавливающий глухой барабанный рокот, нетерпеливо понукаемый нервным конвоем Ефим, запинаясь неверными ногами, неловко вскарабкался по крутым ступеням эшафота. Единственная мысль владела его воспаленным разумом: «Лучше как раскольник, по собственной воле удавлюсь, но шутом им нипочем не стану».
Сознательно усыпляя бдительность тюремной обслуги и, делая вид, что бесповоротно смирился со своей участью, Ефим безропотно забрался на табурет. Но лишь только веревочная петля легла на его шею, грубо отпихнул в сторону палача, и изо всех сил оттолкнувшись ногами, ринулся в бездну. Однако тут произошло то, чего меньше всего ожидал как сам смертник, так и собравшиеся насладиться агонией жертвы важные зрители. Под тяжестью тела прочная на вид пенька с тоскливым стоном лопнула, и висельник шумно обрушился в пыльное пространство меж эшафотом и гостевой трибуной.
Первым очнулся палач. Рявкнув что-то неразборчиво-гортанное на ошарашено вылупивших глаза надзирателей, он, под удивленно-недовольные восклицания разочарованной публики, стремительно скатился вниз. Заломив руки оглушенному падением и жгучей болью, в кровь разбившемуся о камень Ефиму, с помощью подоспевших тюремщиков, вновь взгромоздил арестанта на табурет. Наскоро скрутив незамысловатый узел, суетливо захлестнул петлей его горло и тут же, не теряя ни мгновенья, мощным ударом выбил опору из-под ног бедняги.
Внушающий невольное уважение своей мощью откос виселицы, на котором крепилась злополучная веревка, будто заранее подпиленный, отчетливо хрупнув, подломился. И полузадушенный смертник, надсадно хрипя, вновь отчаянно забился на гладко струганных досках эшафота.
Помертвевший от страха за собственную шкуру палач обескуражено застыл, понимая, что вешать в третий раз будет уже явный перебором. А на гостевой трибуне забилась в припадке усиленно молодящаяся, будто юная барышня, разряженная в батист и кисею госпожа губернаторша. Из-за затянувшегося недуга престарелого супруга надолго лишенная возбуждающе щекочущего нервы зрелища чужой мучительной смерти, она, захлебываясь слезами и на манер зрителей древнеримского Колизея тыча вниз большими пальцами обеих рук, истерично требовала продолжения казни.
Слабовольный, до сих пор державшийся в кресле лишь благодаря близкородственным связям с императорской семьей старик-губернатор, обыкновенно потакающий любому капризу стервозной жены, умоляюще вскинул больные слезящиеся глаза на начальника тюрьмы, однако тот остался на удивление непреклонным. Превосходно понимая, что от него хотят, облаченный в отлично подогнанный по массивной фигуре мундир моложавый полковник, с напомаженными по последней моде усами и бакенбардами, светский лев и любимец всех без исключения губернских дам, с ослепительной улыбкой меж утешениями галантно прикладывающийся губами к кипенно-белой перчатке губернаторши, тем не менее, твердо отрезал:
— Ваше высокопревосходительство! Дамы и господ! Согласно действующему артикулу я вынужден прекратить казнь и ходатайствовать перед вами, Василий Арсеньевич, — он уколол растерянного губернатора резко контрастирующим с приторно-любезным выражением лица ледяным взглядом, — о помиловании настоящего заключенного и замене ему смертной казни на пожизненную каторгу.
— Ну-у-у, раз уж такое дело приключилось, — неуверенно протянул всемогущий глава губернии, косясь на продолжающую рыдать жену и, никак не отваживаясь принять окончательное решение, переспросил: — А так действительно полагается, Петр Андреевич? Еще разочек, совсем никак?
Один из тюремщиков, на первый взгляд уже явно разменявший пятый десяток, сторожко оглянувшийся, и грозно цыкнувший на развязано хохотнувшего юного напарника, — по циркуляру надзиратели входили к смертникам только подвое, — со скрытым состраданием отозвался:
— Э, милок, больно-то не кручинься. Совсем недолго тебе маяться на этом свете осталось. Со дня на день их высокоблагородие господин губернатор от хвори оправятся, так ты на очереди первый…
С каждой полученной Ефимом взаймы у смерти ночью призраки все боле и боле распоясывались. Их омерзительно стылые, как набухшие пальцы утопленника, щупальца прямо сквозь ослепшие зрачки пробирались внутрь его головы и нахально хозяйничали там, заставляя в голос выть от нестерпимой боли. Потому, появление в камере скукоженного попа, перепугано выставляющего впереди себя потемневшее от времени серебряное распятие, он воспринял как манну небесную. Замирая в зябко щекочущем изъеденную паразитами кожу предчувствии долгожданного освобождения от мук, смертник, на удивление сопровождающих священника и кузнеца громил-надзирателей сам потянулся навстречу к ним.
В ослепительно-белом, несмотря на ранний час уже пышущим зноем тюремном дворе, подслеповато щуря отвыкшие от режущего дневного света глаза и словно сквозь стену улавливающий глухой барабанный рокот, нетерпеливо понукаемый нервным конвоем Ефим, запинаясь неверными ногами, неловко вскарабкался по крутым ступеням эшафота. Единственная мысль владела его воспаленным разумом: «Лучше как раскольник, по собственной воле удавлюсь, но шутом им нипочем не стану».
Сознательно усыпляя бдительность тюремной обслуги и, делая вид, что бесповоротно смирился со своей участью, Ефим безропотно забрался на табурет. Но лишь только веревочная петля легла на его шею, грубо отпихнул в сторону палача, и изо всех сил оттолкнувшись ногами, ринулся в бездну. Однако тут произошло то, чего меньше всего ожидал как сам смертник, так и собравшиеся насладиться агонией жертвы важные зрители. Под тяжестью тела прочная на вид пенька с тоскливым стоном лопнула, и висельник шумно обрушился в пыльное пространство меж эшафотом и гостевой трибуной.
Первым очнулся палач. Рявкнув что-то неразборчиво-гортанное на ошарашено вылупивших глаза надзирателей, он, под удивленно-недовольные восклицания разочарованной публики, стремительно скатился вниз. Заломив руки оглушенному падением и жгучей болью, в кровь разбившемуся о камень Ефиму, с помощью подоспевших тюремщиков, вновь взгромоздил арестанта на табурет. Наскоро скрутив незамысловатый узел, суетливо захлестнул петлей его горло и тут же, не теряя ни мгновенья, мощным ударом выбил опору из-под ног бедняги.
Внушающий невольное уважение своей мощью откос виселицы, на котором крепилась злополучная веревка, будто заранее подпиленный, отчетливо хрупнув, подломился. И полузадушенный смертник, надсадно хрипя, вновь отчаянно забился на гладко струганных досках эшафота.
Помертвевший от страха за собственную шкуру палач обескуражено застыл, понимая, что вешать в третий раз будет уже явный перебором. А на гостевой трибуне забилась в припадке усиленно молодящаяся, будто юная барышня, разряженная в батист и кисею госпожа губернаторша. Из-за затянувшегося недуга престарелого супруга надолго лишенная возбуждающе щекочущего нервы зрелища чужой мучительной смерти, она, захлебываясь слезами и на манер зрителей древнеримского Колизея тыча вниз большими пальцами обеих рук, истерично требовала продолжения казни.
Слабовольный, до сих пор державшийся в кресле лишь благодаря близкородственным связям с императорской семьей старик-губернатор, обыкновенно потакающий любому капризу стервозной жены, умоляюще вскинул больные слезящиеся глаза на начальника тюрьмы, однако тот остался на удивление непреклонным. Превосходно понимая, что от него хотят, облаченный в отлично подогнанный по массивной фигуре мундир моложавый полковник, с напомаженными по последней моде усами и бакенбардами, светский лев и любимец всех без исключения губернских дам, с ослепительной улыбкой меж утешениями галантно прикладывающийся губами к кипенно-белой перчатке губернаторши, тем не менее, твердо отрезал:
— Ваше высокопревосходительство! Дамы и господ! Согласно действующему артикулу я вынужден прекратить казнь и ходатайствовать перед вами, Василий Арсеньевич, — он уколол растерянного губернатора резко контрастирующим с приторно-любезным выражением лица ледяным взглядом, — о помиловании настоящего заключенного и замене ему смертной казни на пожизненную каторгу.
— Ну-у-у, раз уж такое дело приключилось, — неуверенно протянул всемогущий глава губернии, косясь на продолжающую рыдать жену и, никак не отваживаясь принять окончательное решение, переспросил: — А так действительно полагается, Петр Андреевич? Еще разочек, совсем никак?
Страница
22 из 99
22 из 99
