Антропофаг

Как говорится — Бог троицу…

— При всем моем безграничном желании, ваше высокопревосходительство, никоим образом невозможно, — подчеркивая искренность, полковник прижал холеную ладонь к груди. — Мерзавца, положа руку на сердце, уже и повторно-то нельзя было вешать. А уж про третий я вообще умолчу… — закатил он глаза к небу и перекрестился. — Не будем же гневить Господа, безграничной милостью своей продлившему жалкое существование сего омерзительного лиходея. Тем более, поверьте мне на слово, оказавшись в рудниках, злодей сам горько пожалеет о случившемся чуде, денно и нощно моля о скорейшей смерти, как об избавлении от поистине адовых мук.

Понуро буравя глазами покрытый пыльным, местами вытоптанным до решетчатой основы ковром пол и тяжко вздыхая, губернатор, стараясь не глядеть в сторону демонстративно хлюпающей покрасневшим носом супруги, наконец, натужно выдавил из себя:

— Готовьте бумаги и подавайте в канцелярию тюремного инспектора, — и, не прощаясь, подхватил под руку возмущенно-зареванную половину, спеша покинуть тюремный двор.

— А с палачом, ваше высокопревосходительство, как же? — вдогонку крикнул полковник.

Понуро сгорбившийся и как-то совсем по-стариковски подволакивающий ноги губернатор, отрекаясь от подложившего свинью протеже, вполоборота кисло бросил через плечо:

— Ах, право, Петр Андреевич, как-нибудь сами, сами.

Досадливо крякнувший начальник тюрьмы, прикидывая, чем обернется для него глупейший, в сущности, пассаж, процедил сквозь зубы тенью следующему за ним адъютанту:

— Нынче же посыльным отношение губернскому тюремному инспектору. Да так, чтобы этот бессмертный ублюдок, — глаза б мои его век не видали, — без лишних проволочек угодил в ближайший этап.

— Арестанта сперва в лазарет? — механически уточнил тот, прекрасно зная внутретюремную кухню.

Но мгновенно налившийся темной кровью полковник, вдруг взорвался, взревев разъяренной белугой:

— Вы что, поручик, белены объелись! Какой к чертям собачьим лазарет?! В темную его! Мне только небылиц о чудесном спасении не хватало! Пятьсот плетей, клеймо на лоб и с первым же этапом — вон! А если до того подохнет — туда ему и дорога! Выполняйте!

— Будет исполнено, ваше высокоблагородие! — великолепно вышколенный адъютант отрывисто кинул два пальца к головному убору и четко развернулся через левое плечо, а начальник тюрьмы, припоминая важное, хлопнул себя ладонью по лбу, окликнул его и уже мирно добавил: — Палачу, болвану криворукому, тоже выпишите-ка Аркадий Арнольдович тысчонку палок. Да, сделайте милость, лично поприсутствуйте, чтоб экзекуторы не ленились, а всыпали обоим на совесть.

Глава 3. Каторжник.

В сырой духоте строгого карцера, больше походящего на вырытую в тюремном подвале заурядную яму, глубиной в два человеческих роста, с липким земляным полом, как придется обшитую по стенам почерневшими, осклизлыми от мохнатой вездесущей плесени досками и закупоренной ржавой решеткой, замыкаемой на полупудовый замок, Ефим пробыл недолго. Два запаренных надзирателя, ничуть не вдохновленные небывалым возвращением к жизни недавнего смертника, манкируя расшатанной лестницей, попросту спихнули его вниз, перевалив через край.

Чудом не доломав при падении многострадальную шею, он замер во влажной грязи, словно любым неосторожным движением боялся спугнуть сохранившую ему жизнь невообразимую удачу, и не шевельнулся до той минуты, когда над головой опять загрохотала поднимаемая решетка и на этот раз вниз соскользнула лестница.

— Вылазь давай, — донеслось сверху, и Ефим мгновенно облился холодным потом. Помимо воли он тут же увидел себя вновь болтающимся на виселице и предательски дрогнувшим голосом отозвался: — Зачем это еще? По мне так и тут неплохо.

Продолжавший оставаться невидимым надзиратель, насмешливо фыркнул, а затем недовольно проворчал:

— Пошевеливайся уже, балагур. Зубоскалить будешь, когда с кобылы спрыгнешь, — и, зайдясь мокро-булькающим чахоточным кашлем, хрипло, прибавил: — Коли сил достанет.

Кому еще, кроме успевшего заглянуть за грань, только-только помилованного смертника, может доставить такую острую радость известие о предстоящей жестокой порке. Мигом смекнувший, что вместо веревки его ждет всего-то навсего плеть, Ефим, оживленно бренча оковами, поспешил, — как бы ни передумали, — вскарабкаться по хлипкой, того и гляди готовой подломиться под ногой обреченно потрескивающей лестнице.

И опять он оказался в жутком дворе, на этот раз глумливо подсвеченном нежно-розовыми лучами заходящего солнца, где в тени эшафота, неподалеку от щедро исклеванных пулями расстрельных столбов, к одному из пары грубо отесанных и уложенных на разлапистые козлы бревен, уже был прикручен полностью обнаженный палач. Тут же, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, разминали пальцы два экзекутора. Тот, у которого на запястье болталась треххвостая витая плетка, буркнув: «Ну, наконец-то.