Антропофаг

Эти слова также остались тайной для Ефима, но, тем не менее, они стали его вечной охранной грамотой. Больше ни один, даже самый отчаянный «Иван» во всей каторге не смел и помыслить свести с ним счеты.

Глава 4. Палач.

Каторжная жизнь до того скупа на события, что для кандальников от зари до зари без выходных и праздников, машущих кайлом, добывая руду, она тянется безысходной, мертвенно-серой, как кожа свежепреставившегося от чахотки покойника, полосой. Бесконечные десять лет слиплись для Ефима в один рыхлый ком беспросветных буден, где зимой от лютой стужи, казалось, сама душа где-то под ложечкой смерзается в кусок мутного ноздреватого льда, а недолгое лето в уплату за робкое тепло и немеркнущий свет белых ночей после полугода непроглядной промозглой тьмы душит несметными полчищами вездесущего гнуса.

Давным-давно, еще на втором году дороги в никуда, от неразлучной вначале тройки приятелей откололся проныра Фрол. Не желая гробиться под землей, он очень скоро снюхался с «храпами», через них навел мосты к «Иванам», а затем как-то исхитрился втереться в доверие тюремному начальству. Безносого поначалу освободили от тачки, потом и вовсе расковав, перевели в барак к исправляющимся, пристроив смотрителем плотины на заводском пруде.

По прикидкам Ефима, подобное небывалое расположение надзирателя он смог купить лишь одним — знатным доносом на товарищей по заключению. Однако, благоразумно рассудив, что каждый сам хозяин свой судьбы и выживает, как умеет, оставил догадки при себе, ни с кем более ими не делясь. Сам же он вместе с расстригой Федором продолжил тупо тянуть лямку в подземной выработке, и уже не представлял для себя какого-либо иного бытия до самой кончины.

В глухой медвежий угол, где на задворках империи в непроходимой вековой тайге затерялся рудник, не донеслось даже эхо событий, взбудораживших столицу в 1823 году, когда царствующий монарх Александр I подписал тайный указ об отречении Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича и утвердил наследником престола Великого Князя Николая Павловича, будущего российского императора Николая I. Гораздо более значимым событием для каторги стала смена тюремного инспектора.

Прежний безраздельный властитель каторжных душ надломился после безвременной кончины в родильной горячке своей супруги, так и не сумевшей разрешиться первенцем. В истерическом припадке приказав закопать заживо попытавшуюся принять преждевременные роды, в сущности, ни в чем не повинную дряхлую повитуху-поселенку, — рудничный доктор, как на грех, был в отъезде, — он пустился во все тяжкие, уже более года пребывая в тяжелейшем беспрерывном запое.

В конце концов, вести о безвластии, постепенно воцарившемся на каторге, докатились до губернской тюремной канцелярии. Не заставившая себя ждать инспекция подтвердила самые худшие предположения о состоянии дел, и вскоре после Рождества высочайшим рескриптом тюремным инспектором был назначен надворный советник Петр Васильевич Солодников

О смене начальства мало интересующийся происходящим вне барака и сумрачной ямы рудника Ефим впервые услышал от Федора. С тех пор, как любопытство дряхлого хироманта, отважившегося прочитать будущее по ладони бывшего солдата, безвременно свело того в могилу, Ефима словно подменили. Вновь ожили, постепенно набирая силу, ушедшие, было, в прошлое призраки старосты с сыновьями, к которым добавился раздавленный рукотворным обвалом бергаур. Время от времени по ночам приходила и мать, все так же напрасно силящаяся выдавить из себя какое-то предостережение, но только невнятно сипящая туго перехваченным веревкой горлом.

Поначалу Ефим пытался до полусмерти изнурять себя работой, чтобы сил оставалось только на короткий мертвый сон, однако и это помогало мало. Он добился лишь того, что высох до состояния мощей, вместе с тем налившись невероятной для полуголодного, толком не видящего живого света кандальника, силой. Двухпудовая тачка, из неподъемного якоря превратившаяся в невесомую пушинку, приросла к нему, как костыли к одноногому инвалиду. Да и ужасные окровавленные фантомы на десятом году каторги виделись уж почти родней.

Остальные арестанты опасливо сторонились угрюмого чудаковатого кандальника, над которым, по невнятным слухам, тяготело какое-то жуткое проклятье. Но Ефиму, допускающего до общения с собой лишь одного расстригу, это было только на руку. И вот когда Федор, давясь хриплым кашлем и беспрерывно растирая впалую, при каждом вздохе клокочущую мокротой грудь, поведал о новом начальнике тюрьмы, Ефима впервые за много лет подвело, до сей поры безотказно служившее, острое звериное чутье на беду. Почему-то ни одна жилка не дрогнула у него внутри, и лениво зевнув, он пропустил зловещую новость мимо ушей, лишь вяло отмахнувшись:

— А по мне, что ни поп, то батька. У нашего-то срока конца не ожидается.