Антропофаг

Обрадованный нежданно щедрыми чаевыми целовальник, довольно щуря и без того узкие от рождения глаза, ловко прибрал деньгу, пробормотав себе под нос: «Рахмат, Ефим-ака, — и добавил, потешно перевирая русские слова, — почаще вешай, однако»…

Сам же изрядно окосевший палач, выписывая кренделя по раскатанной дороге, ежеминутно оскальзываясь и падая в снег, насилу добрел до своей нетопленой избенки и, замертво рухнув на лавку, оглушительно захрапел.

Но даже в тяжком хмельном угаре его не желали отпускать призраки загубленных душ. На сей раз, бился в петле, мерзко гримасничая и жутко вращая выпученными, налитыми кровью глазами, новопреставленный убийца Картуз, стремясь дотянуться до застывшего поодаль от виселицы в ледяном, только во сне и бывающем оцепенении, Ефима. Вдруг скрюченные, бледно-синие, с фиолетовыми ногтями, пальцы висельника на глазах начали расти и, змеясь, оплели плечи палача, почему-то принявшись не давить, а трясти его, словно грушу. При этом сам мертвец отчаянно и звонко верещал: «Дядька! Дядька! Да что с тобой?! Да очнись же ты, за ради Бога!»

Лишь грохнувшись с лавки и ощутимо приложившись затылком о каменной твердости дерево ножки, Ефим сумел вырваться из липкой паутины кошмара и, с грехом пополам продрав глаза, разглядел склонившуюся над ним давешнюю прачку. Едва ворочая высохшим, будто старая стелька, не помещавшимся во рту шершавым языком, он выхрипнул:

— Ты еще, какого дьявола здесь?

— Здрастье-пожалуйста! — возмущенно всплеснула руками молодуха, невольно отшатываясь от ударившего в нос удушливого перегара. — Нынче спозаранку сам зазывал, золотые горы обещал! А как ночь на дворе, так глазюки налил, и какого дьявола, понимаешь?! Не, ну вы гляньте на него, люди добрые! — голосила она, нисколько не смущаясь отсутствием публики, к которой обращалась.

Усевшийся прямо на голом земляном полу и опершийся спиной о стену Ефим, стиснул трясущимися руками гудевшую с похмелья голову, вот-вот готовую взорваться изнутри от пронзительного визга прачки, и взмолился:

— Да уймись же ты, Бога ради, трандычиха. Без тебя и так тошно, — он судорожно дернул кадыком, безуспешно пытаясь сглотнуть пересохшим ртом, затем слабо просипел: — Водицы бы лучше поднесла. Не видишь что ль — совсем помираю?

Девица в ответ насмешливо фыркнула: «Чай на вовсе-то не помрешь. Чой-то не слыхала я, что б вы, мужики, от выпивки прямо таки брали запросто, да помирали», — однако, пошарив возле кадушки, наткнулась пальцами на долбленый ковшик и, наполнив его до краев, бережно приложила к спекшимся губам страдальца.

Ефим жадно, захлебываясь и проливая на грудь, осушил посудину, сдавлено выдохнув: «Еще». Прачка безропотно повиновалась и вновь зачерпнула. На этот раз он уже смог удержать ковш в руках сам и выцедил воду медленно, смакуя каждый, остужающий внутренний пожар, студеный глоток. После чего, обессилено выпустив черпак из ходящих ходуном пальцев, принялся шарить по карманам и, в конце концов, выудив оставшийся от награды за казнь целковый, протянул гостье:

— На-ка вот, добеги до целовальника, вина возьми, закуски. Батьку твово, царствие ему небесное, — Ефим безуспешно попытался перекреститься непослушной рукой, — помянем. А за белье давешнее, — опередил он возмущенный вопрос, — не бери в голову, отдельно получишь.

Девица резво цапнула смятую засаленную купюру, разгладила на ладони и подозрительно глянула сквозь нее на свет жиденько коптящего масляного фонаря. Затем, ловко припрятав целковик под пуговицу на груди и радостно сверкнув глазами, бесшабашно отозвалась:

— А и помянем! Отчего ж не помянуть, чтоб его, паскуду, черти в преисподней жарче парили. Жди, дядька, сей же час буду, — и она, крутанув подолом, живо выскочила за дверь.

Вернулась прачка поразительно быстро, — Ефим даже не успел толком сполоснуть лица, — и, не обращая внимания на жалобные стоны страдавшего от дикой похмельной мигрени хозяина, принялась хлопотать по хозяйству, готовя на скорую руку закуску к мутноватому содержимому высящегося посреди густо засыпанного черствыми крошками стола, щедро, под горло залитому штофу.

Ефим, по-стариковски сгорбившись на краю лавки, исподлобья наблюдая, как она, смахивая жгучие невольные слезы, ловко распускает на хрустящие влажные кольца остро навостренным ножом заранее облущенную луковицу, вдруг ощутил, как к мутящей голову дурноте прибавилась режущая боль под ложечкой. Стиснув до хруста зубы, он, обхватив руками живот со стоном переломился в пояснице и, дождавшись, когда немного отпустит, как был, не разгибаясь, подался вперед, упершись локтями в просаленное до черноты дерево столешницы. В ответ на удивленный взгляд оторвавшейся от своего занятия гостьи, хрипло рыкнул:

— Ну, чего вылупилась? Наливай живей!

Та, хоть и недовольно поджала губы, все же возражать хозяину не решилась, покорно плеснув из штофа в глинную кружку.