Антропофаг

Иди и предстань с очищенной душой пред отцом нашим небесным, — и, осенив его крестным знамением, добавил: — Аминь.

После этого, подчиняясь выразительному взгляду священника, конвойные подхватили под руки обмякшего смертника и поволокли вверх по ступенькам, где державшийся из последних сил палач, не меньше сомлевшего Картузова слабеющий в коленках, принял приговоренного в свои руки, отправив солдат вниз.

Натягивая мешок на голову несчастного, Ефим поразился поистине могильному холоду, даже на крепком морозе веющему от его окостеневшего, словно у мертвеца, тела. Пугливо вздрагивая от каждого прикосновения, Картузов, пока плотное полотно окончательно не залепило ему рот, безостановочно шептал непослушными посиневшими губами:

— Ты уж братец, заклинаю, не терзай попусту. Сделай так, чтоб уж одним разом, без мук лишних. Тебе ж потом, попомни мои слова, самому же зачтется…

Ефим, которому вновь нестерпимо резанули душу воспоминания о собственной казни, как ни пытался, так и не смог пропустить отчаянную мольбу мимо ушей и с особым тщанием пристроил петлю на шее несчастного. Узел он особо хитрым образом, раскрытым еще в камере смертников всезнающим раскольником, поместил так, чтобы веревка даже при незначительном рывке сразу же ломала хребет, избавляя повешенного от мук удушья.

Когда Ефим, наконец, занялся своим прямым делом, то не сразу взял в толк, что его самого вдруг отпустил все это время давящий ледяной хваткой горло ужас перед виселицей. За рычаг он взялся уже не дрогнувшей рукой. Напоследок оценивающе прищурившись на отсчитывающего последние в жизни вздохи Картузова, а затем, покосившись на вытянувшегося в напряженном ожидании надворного советника, хладнокровно привел в действие привод, опрокинувший люк вниз.

Ни на миг не умолкающий барабан заглушил слабый треск переломившихся костей и короткий всхлип. Закрутившая тело вокруг себя конвульсия и поползшее по снежной белизне портов темно-желтое пятно, сразу показали наметанному глазу начальника тюрьмы, что смерть наступила практически мгновенно.

Солодников, с неприкрытым вожделением предвкушающий долгие мучения жертвы и жестоко обманувшийся в ожиданиях, досадливо грохнул судорожно стиснутым кулаком по гулко отозвавшимся перилам и, потемнев лицом, гневно процедил себе под нос:

— Ничего не попишешь, мастак, однако. Ну да ладно, поглядим еще, как ты себя в настоящем деле покажешь…

Не на шутку раздосадованный надворный советник не придумал ничего лучшего, как выместить зло на повешенном, запретив три дня вынимать его из петли, под предлогом устрашения каторжников неминуемым возмездием за злодеяние, по принципу, как он напыщенно выразился: «Око за око, зуб за зуб». Ефим же, прикидывая, во что теперь выльется для него проявленная слабость, навлекшая гнев начальства, поспешил получить у чем-то озабоченного старшего надзирателя полагающуюся за проведение казни трешницу. Затем, наскоро скинув палаческое облачение, и под шумок схоронясь за строем покидавших внутренний тюремный двор солдат конвоя, от греха улизнул за ворота, решив пересидеть грозу в шинке, который содержал отпущенный на вольное поселение татарин-фальшивомонетчик.

Еще накануне прослышавший про казнь не особо жирующий целовальник, дальновидно рассудил, что палач ныне при деньгах, тут же, не скупясь, выставил перед ним еще скворчащую кипящим маслом сковородку, до краев наполненную жареной свининой и целый штоф самопальной сивухи. Ефим, как только винная посудина оказалась на столе, первым делом схватил скверно отмытую кружку, щедро, на три пальца плеснул в нее мутно-серой, остро разящей ржаным спиртом жидкости и лихо хватанул ее одним махом. А когда опалившая внутренности горькая лава тяжко дурманящим хмелем ударила в отвыкшую от выпивки голову, моментально расплавив дурные мысли, принялся жадно набивать рот обжигающим мясом, пытаясь утолить внезапно проснувшийся зверский голод.

Лишь опустошив две трети сковородки и ополовинив штоф, он отвалился от стола сытно рыгнув. Потом тяжело поднялся, нетвердой походкой пробрался сквозь тесно составленные скамьи и, не доходя до косого щелястого сортира, прямо за дверью справил малую нужду.

Вернувшись обратно, Ефим по инерции хватанул еще горячительного, вяло поковырял ложкой в простывших остатках мяса и, запустив пальцы в липкую от полившегося пойла бороду, подпер подбородок, уставившись невидящим взглядом в насквозь пропитанные прогоркшим жиром и засыпанные крошками доски. Так он долго сидел с похоронным лицом, пытаясь сыскать хоть одно светлое пятно в своей загубленной жизни и с горечью грезя о несбывшемся. А когда немного утих шум в ушах и кружение в голове, вскочил, с грохотом опрокинув скамейку, небрежно кинул на стол два целковых и, не прощаясь с хозяином, как ошпаренный бросился на выход.