Добавить в моё избранное
338 мин, 5 сек 13798
Засветив прилепленный к краю грубо оструганной полки огарок, он опустился на скамью, привалившись спиной к стене. Вытащил из кармана верную носогрейку, обстоятельно ее выбил и продул. Потом, набив свежим табаком, ловко высек огнивом яркую искру, с одного удара подпалив фитиль, и растянув трубку, в неясном томлении прикрыл глаза. В голове у него, еще недавно доверху забитой мрачными мыслями о предстоящей казни, теперь крутился лишь один беспокойный вопрос: «Придет, али не придет?»
Когда со двора, от виселицы послышался скрип шагов караула и сбивчивая дробь примеряющегося к инструменту барабанщика, опамятовавшийся от грез Ефим понял, что пора и ему. Наскоро распоясавшись и не глядя, куда придется свалив кожух, он натянул испокон века не стиранную, сплошь заляпанную темными кровавыми пятнами, когда-то ярко-алую, а ныне розовато-линялую длинную рубаху. На ощупь порыскав на полке, извлек из дальнего угла, гадливо понюхав и тщательно вытряхнув, красную маску, которую, поколебавшись, все же решился надеть, предварительно стряхнув с головы треух.
К восходу мороз набрал полную силу, и над неровной солдатской шеренгой, ощетинившейся примкнутыми к ружейным стволам заиндевелыми штыками поднимались окрашенные нежно-розовыми лучами показавшегося над крышами солнца полупрозрачные облачка пара. Поеживаясь и растирая стынущие пальцы, Ефим бодро взбежал на эшафот, и принялся приплясывать вокруг центрального столба, пытаясь разогреть коченеющие в сапогах ноги.
«Эх, ядрена кочерыжка, нынче уж ни к чему, весна на носу, а к следующей зиме непременно валенки на кожаной подметке прикуплю. А то ж так и обезножить запросто можно», — загадал он, но тут тревожно ожил барабан, и отрывисто каркнул командующий караулом фельдфебель.
На крыльцо господского дома вальяжно ступил надворный советник, на этот раз в сопровождении старавшейся держаться за спиной, молчаливой тенью следовавший за ним супругой, прятавшей судорожно прижатые к груди руки в пушистой муфте и до самых глаз зарывшейся в воротник роскошной собольей шубы. Сам же Солодников, в отличие от бледно-серой, краше в гроб кладут, жены, возбужденно разрумянившийся, поблескивая в распахе груди крупным бриллиантом галстучной заколки, по-хозяйски крепко оперся о перила и капризно искривил губы в нетерпеливом ожидании.
С первым скрипом входной двери в дом начальника, Ефим перестал отбивать каблуками чечетку и вытянулся, ощущая, как внутри привычно начинает вибрировать туго натянутая струна. Несмотря на стужу и еще всего миг назад умиротворенно-благодушный настрой, его окатила обжигающая волна, осевшая ледяной испариной под маской, а пальцы затряслись мелкой противной дрожью. А когда, под набравший силу грохот барабана, отзывающийся тяжелыми болезненными толчками в голове, из тюремного флигеля, где дожидались своего часа смертники, появился грузный, тяжело переваливающийся с ноги на ногу поп, несущий перед собой потемневшее серебряное распятие, Ефим лишь неимоверным усилием воли сумел задавить нестерпимый порыв сорвать с себя окровавленный балахон и сбежать без оглядки, куда глядят глаза.
Тем временем, следом за тюремным священником, на радостно искрящийся под утренним солнцем снег, щурясь с потемок, выбрался и сам одетый лишь в ослепительно белое исподнее Картузов. Такой же, как и Ефим, сухой и жилистый, только почти на полторы головы выше, сгорбившись, он еле переставлял скованные ноги, подпихиваемый в спину прикладами нетерпеливых конвойных. А пока приговоренный, стараясь как можно дольше растянуть свой последний путь, плелся до эшафота, палач, чтобы самому до поры не свихнуться, то нервно теребил загодя подготовленный холщовый мешок, назначенный для головы смертника, то в который раз перепроверял надежность петли.
Перед ступеньками, ведущими на эшафот, смертник вдруг на миг застыл окаменевшим изваянием. Затем судорожно, по-птичьи обернулся, окинув двор взблескивающими от накативших слез, обезумившими глазами. Словно только-только ощутив нестерпимую для едва прикрытого тела стужу, вздрогнул, поле чего осенил себя размашистым крестным знамением, в пояс поклонился и тут ни с того, ни с сего по-бабьи визгливо взвыл:
— Да чего ж вы творите-то, люди божьи?! За какого-то выродка, жиденка пархатого живота лишаете?! Христом-Богом молю, одумайтесь, православные, пока не поздно, не берите греха смертного на душу!
Старший конвоя, опасаясь, как бы начальник тюрьмы не осерчал из-за нежданной дерзости приговоренного и не сорвал зло на карауле, заученным движением вбил приклад точно под ложечку разом сломавшемуся пополам, на полуслове поперхнувшемуся Картузову и уже вновь занес ружье для следующего удара, но тут его осадил поп.
Недовольно буркнув: «Охолонь, аспид», — он оттер плечом остервенившегося со страху солдата и, сунув тщетно пытающемуся вдохнуть осужденному под нос распятие для прощального поцелуя, скороговоркой пробормотал:
— Ныне отпускаю тебе, раб божий, все грехи вольные и невольные.
Когда со двора, от виселицы послышался скрип шагов караула и сбивчивая дробь примеряющегося к инструменту барабанщика, опамятовавшийся от грез Ефим понял, что пора и ему. Наскоро распоясавшись и не глядя, куда придется свалив кожух, он натянул испокон века не стиранную, сплошь заляпанную темными кровавыми пятнами, когда-то ярко-алую, а ныне розовато-линялую длинную рубаху. На ощупь порыскав на полке, извлек из дальнего угла, гадливо понюхав и тщательно вытряхнув, красную маску, которую, поколебавшись, все же решился надеть, предварительно стряхнув с головы треух.
К восходу мороз набрал полную силу, и над неровной солдатской шеренгой, ощетинившейся примкнутыми к ружейным стволам заиндевелыми штыками поднимались окрашенные нежно-розовыми лучами показавшегося над крышами солнца полупрозрачные облачка пара. Поеживаясь и растирая стынущие пальцы, Ефим бодро взбежал на эшафот, и принялся приплясывать вокруг центрального столба, пытаясь разогреть коченеющие в сапогах ноги.
«Эх, ядрена кочерыжка, нынче уж ни к чему, весна на носу, а к следующей зиме непременно валенки на кожаной подметке прикуплю. А то ж так и обезножить запросто можно», — загадал он, но тут тревожно ожил барабан, и отрывисто каркнул командующий караулом фельдфебель.
На крыльцо господского дома вальяжно ступил надворный советник, на этот раз в сопровождении старавшейся держаться за спиной, молчаливой тенью следовавший за ним супругой, прятавшей судорожно прижатые к груди руки в пушистой муфте и до самых глаз зарывшейся в воротник роскошной собольей шубы. Сам же Солодников, в отличие от бледно-серой, краше в гроб кладут, жены, возбужденно разрумянившийся, поблескивая в распахе груди крупным бриллиантом галстучной заколки, по-хозяйски крепко оперся о перила и капризно искривил губы в нетерпеливом ожидании.
С первым скрипом входной двери в дом начальника, Ефим перестал отбивать каблуками чечетку и вытянулся, ощущая, как внутри привычно начинает вибрировать туго натянутая струна. Несмотря на стужу и еще всего миг назад умиротворенно-благодушный настрой, его окатила обжигающая волна, осевшая ледяной испариной под маской, а пальцы затряслись мелкой противной дрожью. А когда, под набравший силу грохот барабана, отзывающийся тяжелыми болезненными толчками в голове, из тюремного флигеля, где дожидались своего часа смертники, появился грузный, тяжело переваливающийся с ноги на ногу поп, несущий перед собой потемневшее серебряное распятие, Ефим лишь неимоверным усилием воли сумел задавить нестерпимый порыв сорвать с себя окровавленный балахон и сбежать без оглядки, куда глядят глаза.
Тем временем, следом за тюремным священником, на радостно искрящийся под утренним солнцем снег, щурясь с потемок, выбрался и сам одетый лишь в ослепительно белое исподнее Картузов. Такой же, как и Ефим, сухой и жилистый, только почти на полторы головы выше, сгорбившись, он еле переставлял скованные ноги, подпихиваемый в спину прикладами нетерпеливых конвойных. А пока приговоренный, стараясь как можно дольше растянуть свой последний путь, плелся до эшафота, палач, чтобы самому до поры не свихнуться, то нервно теребил загодя подготовленный холщовый мешок, назначенный для головы смертника, то в который раз перепроверял надежность петли.
Перед ступеньками, ведущими на эшафот, смертник вдруг на миг застыл окаменевшим изваянием. Затем судорожно, по-птичьи обернулся, окинув двор взблескивающими от накативших слез, обезумившими глазами. Словно только-только ощутив нестерпимую для едва прикрытого тела стужу, вздрогнул, поле чего осенил себя размашистым крестным знамением, в пояс поклонился и тут ни с того, ни с сего по-бабьи визгливо взвыл:
— Да чего ж вы творите-то, люди божьи?! За какого-то выродка, жиденка пархатого живота лишаете?! Христом-Богом молю, одумайтесь, православные, пока не поздно, не берите греха смертного на душу!
Старший конвоя, опасаясь, как бы начальник тюрьмы не осерчал из-за нежданной дерзости приговоренного и не сорвал зло на карауле, заученным движением вбил приклад точно под ложечку разом сломавшемуся пополам, на полуслове поперхнувшемуся Картузову и уже вновь занес ружье для следующего удара, но тут его осадил поп.
Недовольно буркнув: «Охолонь, аспид», — он оттер плечом остервенившегося со страху солдата и, сунув тщетно пытающемуся вдохнуть осужденному под нос распятие для прощального поцелуя, скороговоркой пробормотал:
— Ныне отпускаю тебе, раб божий, все грехи вольные и невольные.
Страница
52 из 99
52 из 99
