Антропофаг

Однако крепкий мартовский мороз, опушивший сказочным инеем косые плетни, горбы погребов, стволы и кроны деревьев, не преминул запустить стылые щупальца в прорехи кожушка и очень скоро помог ему обрести прежнюю крепость духа.

Вообще-то Ефим, на обязательных сборах на палача за считанные недели превратился из кандальной голытьбы в состоятельного по меркам каторги человека. Привыкнув жить аскетом, он не счел нужным изменять привычкам, и лишь регулярно менял горсти мелких монет разного достоинства на полноценные золотые червонцы у подвизавшегося при заводе ростовщика-майданщика. А празднично блестящие ярко-лимонные кругляши складывал в ладанку, которую от чужого взгляда хоронил на груди, рядом с единственной своей ценностью — отлитым из заговоренной цыганкой полтины серебряным распятием. Ко времени казни Картузова в висящем на шее холщовом мешочке, стянутом крепким сыромятным ремешком, уже набралось три золотых.

Бодро шагая к тюрьме укатанным санным путем и невольно залюбовавшись на отвлекающие от мрачных дум и настраивающие на возвышенный лад переливающиеся над головой фонарики звезд, Ефим вдруг со всего маха воткнулся в молодуху, собиравшую посреди дороги белье, вывалившееся из небрежно завязанного узла. Отчаянно завизжавшая, будто ее режут девка, как мячик, попавший на биту мастака лапты, в один миг улетела в придорожную канаву до самых краев наполненную рыхлым снегом.

Ошарашенный Ефим, не сразу сообразив, что к чему, и изрядно потоптавшись по разваленным под ногами простыням, все же чертыхаясь, полез доставать копошившуюся в сугробе незадачливую прачку. Та же, в конце концов, вновь оказавшись на твердой дороге, первым делом, без стеснения вытряхивая снег из-под юбок, принялась во всю глотку костерить своего спасителя:

— Вот же черт слепой! Совсем повылазило?! Не видишь куда прешь?! Мало саму извалял, так еще и белье испоганил! Теперь что ж, сызнова перестирывать?! А заплатит кто?! Ты что ль, ирод?!

Однако, присмотревшись к тому, с кем ей пришлось столкнуться, сразу поумерила пыл. Шустро подбирая поклажу и косясь на молча разглядывающего ее Ефима, словно не она мгновенье назад отчаянно драла горло, робко справилась:

— Это ты что ль, дядька, палач здешний? — и дождавшись согласного кивка, тяжко вздохнула. — Так вот значится, кто папашу моего окаянного в преисподнюю ныне отправит.

Тут пришел черед дивиться Ефиму:

— Это ж, какого такого папашу? — неподдельно изумился он. — Когда же это Картуз в кандальном бараке сумел семейством обзавестись?

— А это ты, дядька, у маманьки моей, шалавы, Царствие ей небесное, справься, где она с этим иродом снюхаться умудрилась? — ничуть не сконфузилась девка, между делом успевшая увязать в новый узел подобранное белье. — Я ж незаконнорожденная. А о родителе своем тока с ее слов и знаю, — она привычным движением закинула узел на плечо. — Ну, прощевай, что ли, да зла не держи, коль обидела чем. Может, и покалякала б еще с тобой, да вон работу, сам видишь, теперича, переделывать надобно.

Уже в спину ей Ефим крикнул:

— Вечор приходи, заплачу за свою промашку. Коли не знаешь, где живу, на заводском поселке спроси, там всяк укажет.

Прачка, словно только и ждала приглашения, тут же обернулась и задорно ответила:

— А то и приду. Кто ж от лишней копейки откажется? Тока смотри, платить-то не раздумай…

Всю оставшуюся дорогу Ефим больше ни разу не вспомнил о том, кого вот-вот предстояло лишить жизни. Перед его глазами, на фоне звезд, меркнущих под натиском разгорающейся за дальним лесом зари, так и стояло разрумянившееся от мороза юное девичье лицо, и отчего-то незнакомо щемило душу, казалось уже навечно заросшую непробиваемой коростой равнодушия к обычным радостям жизни.

В небывалом для него, особенно после кончины Федора, приподнятом расположении духа, тихонько насвистывая под нос незатейливый мотивчик, Ефим, учтиво раскланявшись с охраняющим ворота смотрителем, проводившим обыкновенно угрюмого, никого вокруг не замечающего палача долгим изумленным взглядом, прямиком направился к виселице, светящейся в предрассветных сумерках свежеструганными боками.

Предусмотрительно прихватив на вахте чадящий жирный копотью масляный фонарь, он придирчиво исследовал всю конструкцию снизу доверху. В первую очередь несколько раз опустил рычаг, приводящий в действие проваливающийся под ногами казнимого люк, а затем, памятуя произошедший с ним случай, испытал крепость веревки и легкость скольжения венчающего петлю узла. Оставшись доволен осмотром, — а по особому указанию начальника тюрьмы, построенная виселица не подлежала, как водилось ранее, разборке после приведения приговора в исполнение, оставаясь грозным каждодневным напоминанием каторжникам о никчемности их жалкой, никому не нужной жизни, — Ефим нырнул в свой личный, выделенный при кордегардии закуток.

В узенькой, без окон, насквозь провонявшей крысиным пометом каморке, хранился немудреный инвентарь и облачение палача.