Антропофаг

При Солодникове, с маниакальным упорством стремящимся регламентировать вся и все, пороть стали дважды в неделю — по вторникам и четвергам. Свою новую работу Ефим исполнял на совесть, но, в тоже время, напрасно не увеча несчастных, назначенных к розгам, либо плетям, и каторга скоро приняла нового палача, перед каждой экзекуцией занося традиционную дань.

Однако не прошло и месяца пребывания Ефима в новой ипостаси, как только-только выпущенный на поселение после отбытия двадцати лет каторги оренбургский разбойник и душегуб Картузов, тут же на радостях упился дрянным местным вином и в пух и прах продулся в карты. Посреди ночи он в хмельном угаре ворвался в квартиру, непонятно каким ветром занесенного в эти гибельные края еврея-сапожника и всего-то из-за пары целковых зарубил хозяина вместе с женой их же, заблаговременно прихваченным на кухне топором. После, даже толком не смыв с себя чужую кровь, отправился в шинок с твердым намерением отыграться, где его под утро и повязали. А имевший полномочия для вынесения смертных приговоров главный тюремный инспектор, без особых раздумий отрядил злодея на виселицу.

В отличие от обыденных телесных наказаний публичные казни проводились от случая к случаю и были для каторги знаменательным событием. Постоянной виселицы в тюрьме не держали и для каждого смертника, накануне приведения приговора в исполнение ее на скорую руку возводили местные плотники, благо леса вокруг было в избытке.

По изуверскому замыслу еще прежнего начальника тюрьмы, испытывавшего особую страсть к зрелищу лишения жизни и при любом удобном случае норовившему приговорить попавшегося в его руки преступника к смерти, обрешеченные окна камеры, где содержались обреченные, выходили как раз на тот участок двора, где с бодрым перестукиванием топоров и заунывным визгом пил, обычно строилась виселица.

… В утро исполнения своей первой казни Ефим, по укоренившейся многолетней привычке кандальника проснулся затемно. Зябко ежась, — скверно проконопаченный гнилой сруб совсем не держал тепло, — сполз с остывшей за ночь лежанки и, первым делом засветив лучину, взялся растапливать печь, сквозь трещины в кладке чадящую угарными синими струйками. Затем, с грехом пополам раскочегарив в топке сырые дрова, неловко обращаясь с ухватом, кое-как задвинул в занявшееся пламя щербатый чугунок с оставшейся от ужина простывшей репой.

Дождавшись, когда, наконец, от печки потекло благодатное тепло, он кулаком разбил тонкую корку льда в стоявшей на лавке у выхода в сени кадушке и плеснул себе в лицо. Промокнул не первой свежести рушником глаза, слезящиеся от едкого дыма, сизой пеленой клубящегося под нависающими над самой головой прокопченными бревнами потолка. Затем, выудив из печи парящий чугунок, присел к колченогому столу и принялся без аппетита, словно по обязанности, уныло пережевывать подгоревшую пресную кашу, запивая ее обжигающе-студеной, заставляющей заходиться зубы, водой.

Если бы Ефиму не пришлось испытать смертельные объятия петли на собственной шее, быть может, предстоящая казнь так не взволновала его. Теперь же, силясь протолкнуть не лезущий в горло кусок, он поневоле вновь и вновь переживал тот, казалось давным-давно канувший в лету за десять лет бесконечных страданий, испепеляющий душу ужас мига, когда туго свитая пенька, сдирая до мяса кожу и лишая дыхания, перехлестывала его горло.

Уже не в силах совладать с мутящей разум жутью воспоминаний, Ефим отшвырнул от себя с пушечных грохотом ударившуюся об косяк, брызнувшую мелкими черепками глиняную миску, сорвался с жалостно взвизгнувшего, опрокинувшегося на бок табурета и, подскочив к кадушке, сунул в нее голову. От холода у него мгновенно захватило дух, зато сразу же откатила чернота от сердца.

На этот раз Ефим тщательно вытерся, окунул щепоть в лампаду и обильно намаслил прошитый седыми нитями отросший после освобождения от бритвы цирюльника вихор, а также свалявшуюся бороду, после чего тщательно расчесал залоснившиеся волосы редким костяным гребнем.

Подхватив с лавки потертый бараний кожух, пожалованный надворным советником своему новому палачу вместо окончательно сопревшего, по ниткам расползшегося арестантского халата, повозившись, просунул руки в рукава. Потом опустился на край лавки, сменил растрепанные лапти, в которых спал, на стоптанные сапоги и, поднявшись, запахнулся, туго подпоясавшись. Выхватил из печки уголек и, покатав его в загрубевших, нечувствительных к жару пальцах, придавил в забитой еще с вечера табаком чашке трубки. Глубоко, со вкусом затянувшись, нахлобучил облезлый треух, и шагнул за порог, даже не думая запирать за собой дверь, так как в его убогом жилище брать все равно было нечего.

Все эти мелкие движения Ефим проделал с особой тщательностью, стараясь удержать и не выпустить на волю шебаршащегося в самом низу живота мелкого, злобного ежа, ощетинившегося болезненно-острыми ледяными иглами застарелого ужаса перед виселицей.