Антропофаг

А Ефим, разум которого после первого же рокового удара застлала спасительная пелена безумия, без устали, как заведенный, продолжал превращать останки Федора в багровый форшмак, ужасающим зрелищем доводя до экстаза, приплясывающего на крыльце надворного советника, исступленно аплодирующего от чрезмерного усердия уродливо набрякшими фиолетовыми жилами ладонями.

В реальность начальника тюрьмы, угодливо тронув за плечо, вернул стоявший рядом управляющий заводом, за последнее время ставший его верным собутыльником. От легкого прикосновения тот судорожно отпрянул, словно прижженный раскаленным железом и, скосив налитый мутной темной кровью глаз, гневно хрипнул: «Чего тебе?»

— Петр Васильевич, дорогой мой, — вкрадчиво проурчал тертый калач управляющий. — Будет уже. У нас все ж не казнь показательная, а всего-то заурядная экзекуция. Пора уж унять этого мясника. А то лекарь новый фигура больно неясная, как бы чего не вышло.

— Какой еще лекарь? Причем здесь лекарь? Ты о чем вообще? — не в силах оторваться от магически притягивающей взгляд окровавленной палки, с отвратительным смачным чавканьем увечащей человеческое тело, зло огрызнулся Солодников. Однако денно и нощно неподъемной глыбой довлеющая опала, волей-неволей заставляла его, хотя бы изредка прислушиваясь к голосу разума, обуздывая бушующие внутри демонические страсти.

Конвульсивно дернув острым кадыком, надворный советник с трудом сглотнул вязкую горчащую слюну, по-простецки рукавом стер неопрятную пенистую струйку, набежавшую из уголка рта на неопрятно растрепавшуюся бородку, и раздраженно отмахнул рукой, роняя перчатку. Давно порывающийся сам прекратить чудовищное представление, вгоняющее в оторопь даже бывалых, казалось уже ничем не прошибаемых кандальников, старший надзиратель тут же кинулся выкручивать ярко-алую скользкую палку из залитых парящей теплой кровью пальцев со звериным рыком отбивающегося от него Ефима.

Остановить помешавшегося каторжника смогли лишь сбившие его с ног и всем скопом навалившиеся сверху смотрители, подоспевшие на помощь начальнику. Бившийся под ними в жестоких корчах, захлебывающийся вскипающей на губах серой пеной Ефим, затих только тогда, когда его сунули головой в сугроб. Надрывно хрипя часто вздымающейся грудью, он беспрерывно хватал запекшимися губами на глазах розовеющий от покрывающей его лицо кровавой коросты снег и тоскливо мычал что-то бессмысленно-неразборчивое.

Приняв перчатку, подобострастно подобранную управляющим заводом, надворный советник с невольным стоном натянул ее на ноющую от неистовых хлопков ладонь. Затем наставил указательный палец на каторжника, извивающегося подле «кобылы» с прикрученным к ней до неузнаваемости изуродованным покойником, и коротко бросил: «Ко мне».

Отлично вымуштрованные еще при прежнем тюремном инспекторе и не успевшие забыть службу смотрители мигом вздернули Ефима на ноги и, проявляя усердие, на всякий случай, заломив ему руки за спину, живо подогнали к ступеням крыльца. Но, по недовольной гримасе угадав желание начальства, освободили от захвата, и чувствительным тычком между лопаток заставив распрямиться, на шаг отступили от кандальника, в напряженной готовности мертвой хваткой вцепиться в него при первом же неосторожном движении.

Солодников, будто впервые увидев, с любопытством прищурился на залитого с ног до головы чужой кровью, истерзанного Ефима, и то ли вопросительно, то ли утвердительно изрек: «Палачом будешь»…

Переступив с ноги на ногу и размазав по лбу грязным рукавом багряную слизь, каторжник поднял на начальника тюрьмы неожиданно проясневшие, наполненные отнюдь не безумием, а стылым безразличием глаза, и безучастно, как о давным-давно решенном, отозвался:

— Само собой буду, барин… Как не быть…

С того рокового утра, казалось, давным-давно пропащая жизнь Ефима, на посторонний взгляд, вдруг круто пошла в гору. После согласия стать палачом, его не только не стали больше приковывать к тачке, уже ставшей настолько привычной, что она воспринималась как продолжение руки, но и вообще сняли кандалы, и даже переселили из смрадно-гнилого барака в роскошные хоромы — покосившуюся избушку с текущей крышей, притулившуюся на окраине вольного поселка.

Хотя палач в каторге всегда был фигурой особой, однако, кандальники никак не могли взять в толк, с чего это вдруг мрачный нелюдим, славящийся своей невиданной силой, непонятно где гнездящейся в высохшем до прозрачности теле, казалось, составленном лишь из одних костей, перевитых узловатыми жилами, вдруг попал в такую фавору, и сразу же, минуя обязательный статус испытуемого, отправился на поселение.

Сам же Ефим, пребывающий в полнейшем упадке духа после убийства Федора, изуродованные останки которого, с милостивого разрешения ни с того, ни с сего воспылавшего к нему надворного советника, самолично схоронил в дальнем углу арестантского кладбища, водрузив над скромным холмиком исполинский, пяти аршин высотой, крест, безучастно, как само собой разумеющееся, принимал как благоволение начальства, так и обязательные подношения каторжан.