Антропофаг

К полуночи поменялся ветер, нагнавший плотные ватные тучи, непроницаемым пологом задернувшие небо. Из них повалил густой мягкий снег, слегка смягчивший свирепый мороз и превративший в снеговика окончательно околевшего смотрителя у дверей.

За те десять лет, прошедших с тех пор, как Ефим впервые переступил порог кандальной тюрьмы, старший надзиратель, по распоряжению которого посреди двора уже установили грубо отесанную «кобылу», поседел как лунь и высох, словно вяленая вобла, однако все так же терзал уши каторжников пронзительными трелями неизменного свистка.

Пока полностью обнаженного, иссиня-желтого, будто трехдневочный покойник, трясущегося от холода и ужаса предстоящей мучительной казни Федора суетливо прикручивала к бревну витой пенькой пара смотрителей, Ефиму вдруг отчетливо вспомнилось, как вешали беглеца в день прибытия их этапа. Тот был такой же, как нынешний расстрига, синий и дрожащий, разве что еще перемазанный кровью, сочащейся из рваных ран, оставшихся после жестоких побоев.

Он глубоко втянул в себя студеный, горьковатый от дыма близкой кузницы воздух и отстраненно подумал: «Вот уж чего-чего, а кровушки, на утеху барам, ныне знатно прольется. Даром что от Федьки-бедолаги лишь кожа да кости остались. А ить как зачнешь батогами полосовать, хлестанет как с поросенка резанного. Халат надо бы снять, а то ж нипочем опосля не отмоешь»…

Не в силах отвести глаз от распластанного на «кобыле» беспомощного товарища, единственную близкую душу в этом аду, которого вот-вот предстояло собственными руками лишить жизни, Ефим, стараясь задавить сводящую с ума леденящую жуть яви, старался забыться, погружаясь в мелкие будничные заботы. Но, стоило слегка ослабнуть мертвой хватке твердокаменной клешни, сдавившей отозвавшееся тягучей болью медленно и тяжко трепыхающееся сердце, как распахнулась дверь господского дома, и на намедни подновленное, светящееся свежеструганными, еще не крашеными досками крыльцо, важно ступил начальник тюрьмы.

— Шапки долой, мерзавцы! — надрывно каркнул старший надзиратель, затем, припадая на пораженную подагрой ногу и оскальзываясь в свежевыпавшем снегу, суетливо просеменил к крыльцу. Вытянувшись перед ступенями и нескладно щелкнув косо стоптанными каблуками подобострастно просипел: — Дозвольте начинать, ваше высокоблагородие?

Не удостоив старика не единым словом, надворный советник, угрюмо насупившись из-под перламутрового соболя низко надвинутой шапки, лишь небрежно отмахнул тонкой кожи перчаткой с белоснежной меховой оторочкой, и надзиратель поспешно развернувшись, на удивление резво захромал к зябко переминавшимся у «кобылы» смотрителям. Повинуясь его команде, самый молодой из тюремщиков проворно рванулся к одиноко застывшему поодаль Ефиму, и грубо ухватив того за обреченно затрещавший халат у плеча, поволок за собой к лобному месту, где ему сунули в руку отполированную множеством рук и потемневшую от впитавшейся крови ореховую палку.

— Давай-давай, не тяни кота за хвост. Пока, вон, их благородие вконец не осерчал, да тебя вслед за энтим мозгляком на «кобылу» не определил, — ворчливо подогнал его старший надзиратель.

Тиская палку в липкой от пота, несмотря на мороз, ладони, Ефим, с оборвавшимся сердцем, словно бросаясь в бездонный омут, шагнул к распластанному на бревне Федору. На мгновенье замер, после чего, свободной рукой приподнял за подбородок голову товарища, и твердо глянув в обведенные черными кругами мутные от страдания, глубоко запавшие глаза, тихонько, только для него, прошептал:

— Не поминай, братец, лихом. И там, на небесах, при случае замолви за меня словечко. Я-то, по всему видать, сразу за тобой буду, — после чего крепко поцеловал его во влажный от ледяной испарины лоб.

— Силен, артист. Право слово позабавил, так позабавил, — наблюдая эту сцену, оживился, было, страдающий с похмелья черной мизантропией начальник тюрьмы, но тут же вновь нахмурился и капризно осведомился: — Мне тут как, до ужина прикажете экзекуции дожидаться?

Будто услышав его, Ефим, примерившись, со всего размаха впечатал со свистом распоровшую воздух палку прямиком в загривок гулко ухнувшего и тут же безжизненно обвисшего Федора. А потом, под одобрительные хлопки надворного советника с невероятной быстротой и мощью, принялся, кроша кости, мозжить брызжущую алой кровью плоть.

И лишь досадливо крякнувший старший надзиратель, единственный из всех сразу смекнул, что пройдоха-кандальник все ж умудрился обвести вокруг пальца служивую публику, собравшуюся вдоволь насладиться муками жертвы. Избавляя приятеля от лишних мучений, он первым же ударом перебил ему хребет, и теперь ломал комедию, безжалостно молотя бесчувственного мертвеца.

Однако видавший виды старик даже бровью не повел, благоразумно рассудив, что если само провидение в который раз уберегает не иначе как самим Сатаной заговоренного каторжника, то уж ему совсем не с руки становиться на пути рока.