Антропофаг

— Ну, вот скажи на милость, — давясь через слово кашлем, укоризненно хрипел съежившийся в свободном от наметенного сверху снега угле, мелкой дрожью трясущийся Федор, — чего ради ты сунулся-то, а? Ну и пнул бы меня разок этот басурман. Чай не впервой, всяко не прибил бы. А теперича как? Обои туточки, прости Господи, как пить дать сгинем. Стужа-то, вон какая стоит.

Тщетно кутавшийся в потертый арестантский халат, дробно стучавший зубами Ефим, мрачно отмалчивался, лишь вяло дивясь непривычной легкости движений, так как тюремщики, прежде чем загнать их в яму, были вынуждены впервые за десяток лет освободить от вечных спутниц — тачек. Когда же в очистившемся от снеговых туч, почерневшем небе, расчерченном на квадраты заиндевелыми железными прутьями, протаяли первые, обещающие свирепый ночной мороз, звезды, а коченеющим, потерявшим всякую надежду каторжникам стало казаться, что у них уже сама кровь стынет в жилах, сверху вдруг послышался скрип снега, и по стенам заиграли слабые отблески масляного фонаря. Через мгновение заскрежетал замок, тонко пропели петли откинутой решетки и, тарахтя перекладинами ступеней по закраине, вниз опустилась лестница. Невидимый смотритель недовольно пробасил:

— Эй, вы, там, а ну вылазь живее. Их высокородие сей же час к себе требуют…

В просторных, ярко освященных сенях дома начальника тюрьмы до костей промерзшему, ни чующему ни рук, ни ног Ефиму показалось удушливо жарко. Удерживая за пояс без сил висящего на плече, слабо булькающего горлом Федора, он угрюмо сверлил взглядом тщательно отскобленные половицы, стараясь, от греха, лишний раз не поднимать глаз на глубоко заложившего руки в карманы роскошного персидского халата вновь надменно-неприступного, будто гранитный обелиск, надворного советника.

Молча покачивающийся с пятки на носок главный тюремный инспектор, о чем-то напряженно размышляя и брезгливо морща нос, казалось, целую вечность, словно диковинных насекомых, изучал в льдисто поблескивающий монокль неловко переминавшихся перед ним отвратительно смердящих каторжников. Затем, в конце концов, определившись, нарочито монотонно процедил сквозь зубы:

— Все осужденные обязаны работать и выполнять установленную норму. Это главная заповедь в подведомственном мне учреждении. Однако один из вас нахально нарушил установленные правила и будет примерно наказан. Я назначаю бездельнику полторы сотни палок, — Ефим ощутил, как испуганно вздрогнул Федор, а начальник тюрьмы между тем продолжал: — А исполнишь экзекуцию, — холеный палец с тщательно отполированным ногтем нацелился в грудь Ефиму, — ты. — Он мстительно усмехнулся, прищурив полыхнувшие лютой ненавистью глаза, и прибавил: — Если, конечно, хочешь сохранить свою никчемную жизнь.

Остаток ночи они, против ожидания, провели не в ледяной яме, а в нагретом безотказной спасительницей голландкой бараке. Приятелей даже не стали по-новой приковывать к тачкам, чтобы с утра, перед представлением, было меньше возни. Но, предусмотрительный начальник, на всякий случай все же приставил к надежно запертым дверям уткнувшего посиневший нос в воротник длинного, до пят, тулупа, тем не менее, как осиновый лист дрожащего от холода и обиженного на весь мир за бессонную ночь надзирателя.

Новости по каторге, как по любому тюремному учреждению, всегда распространялись мгновенно, — куда там курьерам казенных присутствий, — и без того давно обособлено существовавшие Ефим с Федором, несмотря на общую тесноту, остались совсем одни в лучшем угле у печки. Обитатели барака кто трусливо-суеверно, а кто и опасаясь косого взгляда ныне крутого на расправу начальства, старались не приближаться к опальной паре ближе, чем на три аршина.

Лежавший на боку, подтянув острые колени к самому подбородку и обхватив их истончавшими до прозрачности руками, расстрига, не утирая мутных, медленно катящихся по серым впалым щекам слез, тоненько скулил в редких перерывах меж приступов раздирающего его грудь кашель:

— Ты уж, Ефимушка, зла на меня, грешника, не держи за то, что втравил тебя в передрягу эдакую… Мне ж ни на этом, ни на том свете с тобой вовек не расчесться будет… И горбатить заместо меня пришлось… А теперича вот, прости Господи, — он мелко перекрестился дрожащей от слабости рукой, — от страданий избавить… Ты уж ни казнись и не отнекивайся, да сделай все как следует… Я ж, сколь смогу, столь стерплю… Все одно не долго мне осталось, а уж мочи никакой нет, так маяться… Это ж верно промысел господний, что тебе выпало меня от мук телесных избавить, да душу бессметную ослобонить для самого непредвзятого суда — суда небесного…

Опершись спиной на бревна барачного сруба и ощущая сквозь ветхую ткань халата приятное тепло от прогретого дерева, Ефим, все сильнее и сильнее коченея изнутри, с непроницаемо-каменным лицом вполуха слушал причитания товарища, уже зная, как ему поступить…

После утренней побудки и привычного скудного завтрака впервые за многие годы кандальников не погнали сразу под землю, а выстроили в неровное каре во внутреннем дворе.