Антропофаг

Битого-перебитого бывалого каторжника, обычно верхним нюхом чуявшего беду, под монастырь подвела долголетняя, накрепко въевшаяся в нутро привычка. За все, почитай, десять годов под землей с начальством важнее берг-гешворена ему сталкиваться не приходилось, — да и тот с самого покрова, пользуясь всеобщим попустительством, ни разу не объявлялся в забое, — потому он и помыслить не мог, что в этот ад сподобиться сунуться сам местный царь и бог — новый начальник тюрьмы.

Еще затемно дотащив Федора до изгрызенной заступом стенки, которой заканчивался штрек, Ефим пристроил хрипящего, из последних сил с натужным свистом тянущего в себя густой, напитанный тяжкими испарениями воздух приятеля на холмике породы, а сам, как обычно принялся крошить сыплющим яркими искрами зазубренным железом неподатливый камень. Да так увлекся, что упустил момент появления в узкой, скверно освещенной единственным фонарем мрачной кишке коридора целой делегации. Остановился он, лишь, когда выскочивший вперед плюгавый косоглазый бергаур из инородцев с густо посеченным угольными рытвинами оспин, сморщенным, словно печеное яблоко лицом, обычно за версту предпочитающий обходить окаянного каторжника, но под грозным оком начальства вынужденный расхрабриться, со всего размаха пихнул в спину едва устоявшего на ногах Ефима, отчаянно взвизгнув: «Шапку долой, мерзавец!»

Давным-давно завоевавший положение неприкасаемого у мелкой тюремной сошки кандальник сунулся вперед, чудом не раскроив лоб об острые каменные выступы, и утробно взревев, на развороте вздернул над головой со свистом распоровший воздух увесистый заступ с решительным намерением расколоть обидчику череп, но тут натолкнулся на мертвенно-стылые глаза надворного советника. Полный ледяного презрительного любопытства взгляд неожиданно сковал панцирем ужаса, казалось, с незапамятных времен потерявшего страх Ефима.

Уже распрощавшийся с жизнью, обреченно обхвативший руками голову и осевший на ослабших в коленях ногах бергаур, перепуганной крысой шмыгнул за спины начальников, а взбунтовавшийся, было, каторжник медленно и неловко, словно ожившая кукла из дешевого балагана опустил заступ, затем, стянув непослушными пальцами вытертую, насквозь пропотевшую войлочную бескозырку, переломился в одеревеневшей пояснице.

— Так-то оно лучше, — язвительно процедил главный тюремный инспектор, нервно дернув подкрученным кончиком напомаженного уса, и перевел глаза на скорчившегося у потной от подземной влаги стенки слабо сипящего Федора. — А это еще что за чудо-юдо? И разъясните мне, господа, будьте любезны, почему эта мразь позволяет себе сидеть в моем присутствии?

Один из поспешивших выслужиться смотрителей, оказавшихся ближе всего к расстриге, с угрожающим рыком: «А ну встать, паскуда!» — уже занес ногу, чтобы пнуть беспомощного хворого каторжника носком сапога в ребра, однако не поспел. Стоило Ефиму краешком глаза уловить его подлое намерение, как с него мигом слетело чудное оцепенение и кандальник одним стремительным прыжком, рванув за собой пушинкой порхнувшую тачку, покрыл две сажени до безучастно сипящего приятеля. Свирепо хрипнув: «Не смей, гнида», — с размаху толкнул чугунной тяжести ладонями обидчика в грудь. Тот, словно в него прямой наводкой ударило пушечное ядро, гулко ухнув, отлетел вглубь коридора, по пути опрокидываясь на спину и снося с ног еще двоих бугаев из свиты.

Проявивший неожиданную для его положения проворность, надворный советник, потешно прикрывая искаженное неподдельным испугом лицо судорожно стиснутыми кулаками, стараясь схорониться за спинами спутников, резво отпрянул к стене, марая светлый мех шубы о покрывающую ее сплошную липкую слякоть. И лишь когда, наконец, осознал, что взбесившийся тщедушный кандальник, внутри которого, — кто бы мог подумать, — скрывалась невероятная для такой худосочности, поистине дьявольская сила, вовсе не намеревался сносить ему голову, а всего-навсего защищал товарища, облегченно перевел дух. По-простецки промокнув рукавом липкую испарину со лба и ощущая, как в груди все еще тяжело бухает еще минуту назад готовое лопнуть сердце, начальник тюрьмы истерически завизжал: «В холодную! Тотчас же! Обоих!»

… Ледяной карцер представлял собой вырытую сразу за бараком «воспитуемых» глубокую, в пять аршин, яму в земле, обитую по стенам, чтобы не обсыпались, черно-трухлявыми досками, по теплу сплошь покрытыми бледными разводами плесени, а в холодную пору — игольчатым инеем. Чтобы у подвергнутых наказанию, паче чаяния, не возникло дурной мысли попытаться самовольно вскарабкаться наверх, кровом служила двухсполовинной кованая пудовая решетка, запираемая на громадный амбарный замок.

Если летом загнанных в яму горемык, зачастую вынужденных стоять по колено в налитой дождями мутной ледяной воде, изводил вездесущий гнус, то зимой их палачом становился мороз. Провести даже одну февральскую ночь в этом карцере было равносильно смертному приговору.