Антропофаг

… С головой погрузившийся в ранее неведомую семейную жизнь, прежде несгибаемый Ефим сам того до конца не разумея, до того раскис, что напрочь утратил главную особенность каторжанина, позволяющую ему выжить в острожном аду — тонкий нюх на каверзы начальства. Потому даже красноносый ефрейтор, от которого за версту разило застарелым перегаром, чуть свет, еще до воскресной заутренней и острожного побудочного барабана грубо забарабанивший в дверь, не сумел вырвать его из сладкого любовного дурмана.

Наскоро опоясавший чресла первой подвернувшейся под руку тряпкой последнее время взявший в привычку спать голяком Ефим, душераздирающе зевая и зябко поеживаясь, как был босым шагнул на крыльцо, и дерзко, ничуть не стесняясь своего положения бесправного поселенца, рявкнул:

— Чего буровишь, служивый?! Честным людям почивать не даешь?! — а затем, прочистив горло хриплым кашлем, смягчился и уже мирно осведомился: — Ты, солдатик, часом, адресом не ошибся, а?

Побуревший от нежданного нахальства каторжанина ефрейтор поначалу опешил, потеряв дар речи. Потом, задохнувшись от гнева, и с трудом сглотнув, потешно дернув остро выпирающим адамовым яблоком, по-бабьи взвизгнул:

— Это ты что ли, басурман клейменый, честный человек?! А ну стать смирно, тля, пока в рыло не схлопотал! — однако, ожегшись о полыхнувший лютой, леденящей кровь злобой взгляд Ефима, тут же стушевался и невнятно, второпях зажевывая половину слов и виновато пряча глаза, протараторил: — Тебя, Ефим Пахомыч, начальник тюрьмы сей же час к себе на квартиру требуют. Не в духе их высокоблагородие нынче. До свету вскочил, да сразу и в крик. Так до сей поры все рвет и мечет. Так что, ты, мил человек, уж не губи, поспеши, а то обоим враз на орехи достанется.

В ответ Ефим, погасив вгоняющий мнительного ефрейтора в знобкую оторопь дьявольский огонь в глазах, досадливо крякнул и в сердцах сплюнул на потемневший, доедаемый талой водой сугроб у крыльца.

— Вот же не спится ему, черту. И чего спозаранку в воскресенье-то неймется? Ну да ладно, — обреченно махнул он рукой, — делать-то все одно нечего. Хошь, не хошь, а явиться придется. Ты вот что, служивый, ступай пожалуй, а я уж разом за тобой.

Но, нервно переступивший с ноги на ногу, ефрейтор, с отчаянием замотал головой, да так, что едва успел подхватить соскочившую шапку:

— Даже и не мысли! Никак нельзя! Приказано немедля доставить и лично отрапортовать. Ты уж сделай милость, поторопись, касатик, а то, как бы беды не вышло. Сам знаешь, их высокоблагородие больно на расправу-то крут.

Равнодушно пожав плечами и поправив норовившую бесстыдно сползти с бедер тряпку, окончательно продрогший на ледяном сквознячке Ефим, постукивая зубами, едва слышно пробормотал себе под нос:

— Ну, как знаешь. Коли желаешь, так дожидайся, — и скрылся за дверью, оставив конвойного нетерпеливо топтаться в мутной хляби у крыльца.

Чем ближе подходил поминутно понукаемый жалко скулящим ефрейтором палач к гнило-черным острожным стенам, тем поганей становилось у него на душе. Даже воспоминания о жарких ночных ласках Марьяшки уже не смогли перебить мерзкого предчувствия неминуемой беды, которое стало невыносимым у самого крыльца дома надворного советника.

К удивлению Ефима, суетливый лакей со слащаво-масленым лицом и неожиданно ледяными глазами записного убийцы, встал на пути, и крепко прихватив за рукав, потянул в покосившийся флигель на заднем дворе.

Палач, с отвращением относившийся даже к случайным прикосновениям к себе, особенно омерзительным после невесомых девичьих пальцев, будто железными клещами защемил запястье аж зашипевшего от острой боли слуги и, без особого труда освободившись от захвата, угрюмо буркнул:

— Не тронь. Зашибу.

Тот, отскочив в сторону и судорожно растирая руку, с ненавистью просипел:

— Давай, давай, топай ирод. Поглядим еще, как ты нынче запоешь, — и злорадно ощерившись, споро засеменил вперед.