Антропофаг

Вынужденный прибавить шаг Ефим, все больше мрачнея, поспешил за успевшим нырнуть в черную пасть двери провожатым. В сенях царил такой же, как в штольне рудника влажный полумрак и палач вздрогнул от невольно всколыхнувшихся воспоминаний. И уж совсем некстати, заставляя болезненно сжаться сердце, во тьме ему пригрезился эфирно струящийся призрак окровавленного расстриги Федора.

Отгоняя наваждение, Ефим резко мотнул головой и, с шипением выпустив воздух сквозь стиснутые зубы, тяжело ступая, направился сквозь узкий, загроможденный громадными коваными сундуками, проход, к следующей неплотно прикрытой двери, откуда резали мрак острые клинки ослепительных лучей.

Палача вообще-то не особо пускали даже на порог господского дома, и так далеко в глубине здания ему еще не приходилось бывать. С невольно ёкнувшим в груди сердцем, Ефим с гадливой опаской, словно за готовую в любой миг вцепиться в протянутую руку змею, самыми кончиками пальцев коснулся полированной меди ручки и дверь, как по команде, тут же подалась вперед. Возможно, ее распахнул и опередивший спутника лакей, но, шагнувшему внутрь палачу стало уже не до разгадывания этой загадки.

Подслеповато щурясь с полутемных сеней, он чуть ли не грудь в грудь столкнулся с визгливо заверещавшим и забившим руками, как подстреленный из дробовика гусь крыльями, надворным советником. Однако не грубая брань и жалкие попытки расцарапать холеными ногтями продубленную шкуру каторжника, а чудной наряд начальника тюрьмы вверг в оторопь видавшего виды палача.

Но больше всего Ефима поразил даже не накинутый прямо на голое тело, широко распахнутый на отвисшей, по-бабьи безволосой груди парадный камзол дорого сукна с позолоченным позументом по обшлагам, а то, что кривые, как у записного кавалериста ноги Солодникова туго обтягивали высокие сапоги полированной кожи, но при этом портов на нем не было. Сотрясаясь в припадке ярости и брызгая пенящейся слюной в лицо палача, он без тени смущения выставлял напоказ свое поразительно мелкое, не больше чем у десятилетнего мальца, мужское естество.

Из оцепенения Ефима вывела увесистая оплеуха, которой все же умудрился наградить палача не на шутку разошедшийся надворный советник. Шипя от боли в изнеженных пальцах, ушибленных о каменной твердости череп каторжанина, он негодующе визжал:

— Где тебя, каналья, носит?! Отчего, мерзавец ты эдакий, я тебя, почитай, цельный час дожидаться должен?! Зажрался, висельник?! Никак запамятовал, скотина, как еще сам давеча с кобылой обнимался?! Так я тебе, мразь, живо напомню!

Переждав, пока после неожиданно хлесткого удара в глазах погаснут колючие зеленые звезды, и утихнет звон в ушах, Ефим, изо всех душевных сил пытаясь обуздать поднимающуюся с самого низа живота мутящую разум пламенную волну удушающего гнева, сквозь зубы глухо процедил:

— Ты бы полегче, барин… Вон, сам же ручку-то зашиб… В чем вина-то моя? Почитай ни мгновенья лишнего посланца твоего не задержал. По первому зову пред твоими очами предстал.

Злобно сверкнув глазами, Солодников резво развернулся, так, что взметнувшиеся фалды камзола обнажили всколыхнувшееся дряблыми сальными складками объемистое брюхо, и рявкнул на виновато потупившегося лакея:

— С похмелья, никак, память отшибло? Ненароком, видать, запамятовал, что я тебе давеча наказывал, а? — и, продолжая жечь взглядом пугливо жавшегося в углу, от ужаса даже ставшего меньше ростом, слугу, погрозил ему пальцем:

— Все, лопнуло мое терпение. Дело кончим, за все сполна ответишь. А теперь приступай немедля.

Тот на миг застыл, переломившись в глубоком подобострастном поклоне, затем, распрямившись, резво подскочил к Ефиму и, воткнув ему в спину каменной твердости кулак, злобно прошипел в самое ухо:

— А ну, пентюх, шибче ногами двигай.

Невольно шагнув вперед, мимо проворно отскочившего в сторону надворного советника, палач, у которого, наконец, расселся багровый туман перед глазами, уперся взглядом в ярко освещенную дыбу с распластанным на ней обнаженным костистым и бледным телом. Повинуясь чувствительным тычкам, Ефим вынужден был вплотную подступить к хитроумной конструкции, из которой еще до конца не выветрился смоляной таежный дух недавно оструганного дерева, и с тяжелым толчком сердца узнал несчастного. На него, жалобно мыча забитым блестящей медной грушей ртом, таращил белые от смертного ужаса глаза один из самых дерзких «Иванов» каторги, осужденный на четверть века за двойное убийство и уже успевший отмотать без малого два десятка лет в руднике.

— Давай… Давай уже… Не томи … — с томным придыханием простонал Солодников. — Спервоначалу грушкой подлеца досыта накорми, дабы язык ему боле неповадно распускать было…

Стоило Ефиму покоситься в сторону нетерпеливо приплясывающего и обеими руками напряженно теребившего едва заметно выросшее в размере мужское достоинство надворного советника, как за спиной тут же раздалось знакомое шипение:

— Чего встал, как вкопанный?