Антропофаг

Болт, болт давай верти, олух!

Чуть помешкав, палач, стараясь ненароком не наткнуться взглядом на слепо выпученные глаза приговоренного, дрогнувшими пальцами сжал граненую головку торчащего из медного устройства стержня и принялся медленно вворачивать его внутрь. Поддаваясь нарастающему изнутри давлению, груша с отчетливым скрипом развалилась по бокам на четыре равные доли, с каждым витком резьбы все шире и шире распускавшиеся лепестками диковинного цветка.

По мере того, как росло сопротивление со смачным хрустом раздираемой бездушным металлом плоти, жалкое блеяние «Ивана», уже и так находившегося на грани потери рассудка в предчувствии предстоящих мук, сменилось душераздирающим звериным воем, способным ввергнуть ледяную оторопь любого, но только не начальника тюрьмы. Пуская сладострастную слюну от зрелища алой крови, пузырящейся в углах порванного рта обреченного каторжника, Солодников, в такт движению рук в паху ритмично дергал взад-вперед тазом, похотливо постанывая при этом.

Когда Ефим, хоть и с немалым даже для его железных пальцев усилием затянул резьбу до упора, то невольно подивился мастерству неведомого умельца, смастерившему потрясающее пыточное устройство. Медные лепестки груши распускались ровно до того предела, когда жертва, испытывая поистине адовы муки, однако, мистическим образом продолжала оставаться в ясной памяти, не соскальзывая в спасительную муть бесчувствия.

Тем временем у «Ивана», от невыносимой, разрывающей череп боли, уже не осталось сил реветь и он лишь задушено, с тяжкими хрипами, булькал заливающей горло кровью, слепо вращая глазами, налитыми бледно розовой сукровицей, вместо слез сочащейся по серо-зеленым щетинистым щекам.

Окончательно убедившись, что болт больше не желает вращаться, Ефим, уже успевший освоиться в обыкновенной для него насквозь пропитанной страданием среде, покосился в сторону надворного советника, вопросительно выгнув бровь: мол, дальше-то чего? Его вовсе не цепляли за живое нечеловечьи муки «Ивана». С тех пор, как палач собственноручно лишил жизни расстриженного попа Федора — единственную близкую душу в этом аду, внутри у него давным-давно все выгорело дотла, и происходящее он воспринимал как обычную рутину. Однако открывшаяся даже беглому взору мерзкая картина заставила, казалось уж его, привычный ко всему желудок отозваться покатившейся к горлу волной дурноты.

Лакей, давеча встречавший Ефима перед пыточной, теперь стоял на коленях, уткнувшись головой в пах задравшему в потолок подбородок и дергавшим взад-вперед лоснящимися от пота бледно-розовыми как у молочного поросенка бедрами начальнику тюрьмы. Надворный советник, помогая себе руками и постанывая от наслаждения, вцепился побелевшими от напряжения пальцами в длинные волосы слуги, жирно отсвечивающие на затылке от избытка лампадного масла. Но особенно тошнотворно гадким показалось палачу пробивающееся сквозь стенания «Ивана» смачное чмоканье.

Тем временем Солодников, не отрываясь от творимого им паскудства, чуть приоткрыв прижмуренный глаз, сипло выдавил:

— Не стой столбом… Колесо на дыбе верти… Рви его, паскуду, пополам…

Поспешивший отвернуться Ефим, слегка пожал плечами, выдохнув вполголоса: «Видит Бог, не по своей воле»… — и, скрыто перекрестившись, крепко ухватился за грубо оструганный обруч, через систему кожаных ремней передающий усилие на подвижные части пыточной конструкции.

Первые обороты, пока с легким безобидным поскрипыванием дыба распрямлялась, выбирая слабину распластанного на ней тела, дались палачу легко. А когда пошло значительно туже, в Ефиме пробудился мастер своего дела. Деловито прищурившись и позабыв о прелюбодействующих содомитах, он плавно, чутко дозируя усилия, принялся обеими руками, на манер корабельного штурвала, вращать колесо так, чтобы доставить приговоренному наибольшие страдания, но, ни в коем случае не умертвить его раньше назначенного времени.

Палач так увлекся этой жестокой игрой, что даже вздрогнул, когда по его плечу хлопнула чужая рука.

— Полно уже дурака валять, — разгоряченный Солодников, промокая влажным рукавом сюртука взопревший лоб, бесцеремонно оттер Ефима от дыбы, и двумя полными оборотами прикончил «Ивана», сначала порвав ему с отчетливым хрустом лопнувшие на руках и ногах жилы, а затем и вовсе отделив щедро плеснувшие кипящей кровью конечности от изуродованного тела.

Потом надворный советник, словно он был при полном параде в присутственном месте, а не в едва прикрывающем обнаженное тело заляпанном кровавыми пятнами шутовском сюртуке в тайной пыточной, смерил палача надменным взглядом и процедил сквозь зубы в свойственной ему презрительной манере:

— Веселись, болван. Тебе посчастливилось пройти самое важное испытание в твоей никчемной жизни. Знай, кабы не справился, сам бы на лобном месте, — начальник тюрьмы многозначительно указал на изуродованного мертвеца, все еще продолжающего обильно сочиться алым, — тут же и оказался.