Антропофаг

Однако, вдосталь кормившиеся от щедрых прихожан калеки да юродивые, стоило ему лишь объявиться перед храмом, дружно, как по команде подхватились и, размахивая костылями, подняли такой гвалт, что Ефиму волей-неволей пришлось спешно ретироваться, чтоб ненароком не столкнуться с привлеченной шумом полицией. А на церковном кладбище, где Ефим вынужден был укрыться от разъяренной оравы попрошаек, в тени крыл потемневшего от времени каменного ангела над купеческой могилой, один из нищебродов, облаченный в потрепанный солдатский мундир, вдруг открыл секрет его напастей.

Когда изрядно побитый жизнью хмельной бородач, тяжело припадающий на посох, сделанный из дочерна отполированной от долгого употребления обычной сучковатой палки вывернулся из-за могильной оградки, загнанный в угол беглец уже был готов свернуть ему шею. Но, прозорливо угадав его намеренье, старик предупредительно вкинул руку и, дохнув перегаром, слабо просипел:

— Погодь паря. Я тебе словечко важное молвлю.

Смерив папертника подозрительным взглядом, так и не разжимая судорожно стиснутых кулаков, Ефим коротко бросил:

— Ну?

— Ты не егози, сынок, — примирительно пробурчал дед заплетающимся языком, — послухай лучше. — Он покачнулся и, чтобы не завалиться на бок, вцепился в чугунные завитки, уже тверже продолжил:

— Беги скорей отсюдова…

— И с чегой-то мне бежать? От кого спасаться-то, а? От тебя никак? — злобно перебил его Ефим.

Однако старик только отмахнулся и принялся вновь долдонить свое:

— Не будет тебе здеся жизни. Давленный за твою голову награду щедрую объявил. Убогонькие-то наши не в счет. Чего с них взять. Окромя как галдеть боле ни на что неспособны. А ну как подлинные лиходеи заявятся? Энти-то с тобой мигом разделаются, глазом моргнуть не успеешь.

Ефим немного помолчал, задумчиво ковыряя песок дорожки носком выношенного сапога с вытертой до дыр подошвой, а затем язвительно поинтересовался:

— А тебе-то, каков резон меня спасать? У меня ныне и гроша ломаного за душой нет. Гол как сокол, иначе нипочем на паперть не сунулся бы.

— Да какой уж тут резон, — охотно отозвался дед. — Ты солдат, я солдат, как же родственной душе не помочь. Зазря ли кровь за веру, царя и отечество сообща лили?

— Почем знаешь, что я из солдат? — изумился Ефим.

— Сорока на хвосте принесла, — расплывшись в улыбке, лукаво подмигнул старик, и беглый как-то сразу поверил в искренность его намерений.

— Раз так, — с благодарностью в пояс поклонился ему Ефим, — дай Бог тебе здоровья и долголетия. А я побег, покудова кто из убогих и впрямь на награду Давленного не польстился, — и он, больше обычного припадая на покалеченную ногу, потерялся за могильными крестами.

С лица же нищего, проводившего беглеца долгим взглядом, тут же сползло умильно-слащавое выражение и оно мрачно закаменело.

— Давай-давай, беги, — чуть слышно прошептали его презрительно кривящиеся губы. — Да тока от себя, да от судьбины не сбежишь…

К началу ноября Ефим совершенно обносился, и буквальным образом пух от голода. Ему бы в самую пору было, куда глаза глядят, сломя голову лететь из злобно-негостеприимного города. Но каменный спрут, словно по наущению Сатаны, мистическим образом накрепко повязал беглого своими щупальцами, и тому никак недоставало сил вырваться из этой роковой хватки.

На Казанскую погода испортилась окончательно. Свинцовые, стремительно несущиеся тучи, полосующие брюхо о навершие креста в руках ангела на шпиле Адмиралтейства, день и ночь секли гранитное тело столицы ледяными ливнями. Юго-западные ураганные ветры порой достигали такой силы, что с крыш летела сорванная черепица, вдребезги бьющаяся о мостовую с оглушительным треском.

От студеных беспрестанных дождей Ефим хоронился под покосившимся, подтекающим тесовым навесом на задворках еще крепкой двухэтажной дачи, где были свалены источенные жучком березовые поленья для топки летней кухни. Пользуясь тем, что охраняющий окрестные постройки колченогий отставной солдат без крайней надобности не вылезал из своей сторожки, он по ночам рисковал развести неприметный костерок, в тщетной попытке отогреть деревенеющие от промозглой стужи ноги.

В помойной куче неподалеку от навеса, не раз тщательно перерытой Ефимов в поисках хоть крошки съестного, нашелся лишь церковный календарь, непонятно как оказавшийся среди мусора. Теряющий последние силы беглый, по какой-то саднящей внутри потребности, наверное, просто дабы окончательно не спятить, после каждого заката острой щепкой прокалывал цифру, обозначающую прожитый день, и потому отлично запомнил число, когда пришла большая вода.

Седьмого ноября тысяча восемьсот двадцать четвертого года от рождества Христова, где-то за час до полудня, свернувшегося калачиком у дальней стенки дровяника Ефима, разом захлестнуло мутной, несущей поднятый с земли сор, волной.