Добавить в моё избранное
338 мин, 5 сек 13838
Однако одеревеневшие ноги не послушались, и он чуть не сверзился с откоса вниз головой, едва успев уцепиться за мокро-скользкие ветви ивняка, оказавшись лицом к лицу с покойницей, медленно проплывающей мимо него.
И тут у окостеневшего от жути Ефима что-то надломилось внутри. Будто лопнул давно назревший нарыв, ошпарив внутренности раскаленным гноем. Точно одурманенный, в мгновение ока, забыв и про боль и про слабость, он изловчился и успел зацепить утопленницу за застывшую до каменной твердости холодную скользкую пятку.
У Ефима не сохранилось в памяти, как он умудрился выловить из воды неподъемное тело. И вдруг сам став легче пуха, неловко, словно во сне, шевелясь, неспешно задрал подол насквозь напитавшегося водой сарафана, непристойно обнажив кольца густых, рыжеватых волос, которыми обильно зарос низ живота утопшей молодухи. Вжав голову в плечи, и зябко замирая в ожидании неизбежной кары небесной, Ефим суетливо извлек из-за пазухи зазубренный, порыжевший от ржавчины мясницкий тесак и, примерившись, принялся отделять ногу покойницы от туловища.
Пока железо сперва тупо пилило уже успевшую запятнеть сине-фиолетовыми разводами кожу, затем с неприятным хрустом, брызгая темной, застоявшейся кровью, прогрызало волокнистую плоть, споро орудовавший ножом Ефим обмирал от каждого шороха, лихорадочно стараясь управиться как можно скорее.
Разделавшись, наконец, с неподатливыми жилами и хрящами в том месте, где нога крепится к поясу, он машинально вытер лезвие о забрызганный кровью сарафан, столкнул обезображенный труп в продолжавшую прибывать воду. Воровато оглянувшись, и низко пригибаясь, как когда-то под кинжальным ружейным огнем на поле брани, нырнул в густую ольховую поросль, крепко притискивая к груди жуткий трофей.
Забившись в самую глубь густых зарослей, Ефим, как бывалый таежник, несмотря на слякоть вокруг, при помощи старенького огнива умудрился живо разложить шипящий, едко-дымный костерок. Жадно захлебываясь горько-вязкой слюной, он трясущимися от нетерпения руками выхватил из отрезанной у покойницы конечности три увесистых, сочащихся сукровицей ломтя, кое-как нанизал их на тут же срубленный, наспех ошкуренный прут, и торопливо сунул в пламя, чадящее слезящей глаза угарной синевой.
Едва дождавшись, когда мясо, обильно текущее трещащим на углях жиром, схватится темно-каштановой коркой, беглый, обжигаясь, набил полный рот, хмелея от разлившегося по вспухшему языку неведомого ранее приторного привкуса, и жевал, жевал, жевал, не в силах остановиться…
В кустах Ефим просидел до самого рассвета, то, проваливаясь в сытую дрему, то, подкидывая дровишек в затухающий костер и поджаривая очередную порцию человечины, к его удивлению оказавшейся необыкновенно сытной. Только окончательно избавив медового цвета кость от плоти, он решился покинуть лёжку, уже зная, как ему обретаться дальше. Больше Ефим голодать не намеревался.
К восходу ветер улегся, и гневно бурлящая Нева нехотя воротилась в берега, утянув в залив изуродованную утопленницу. С раннего утра множество видимых на расстоянии в полторы версты крошечными, словно игрушечные сказочные гномы, человеческих фигурок, копошилось в грязи на набережных, и не было этим оглушенным своим горем людишкам никакого дела до какого-то там поедателя мертвечины прозывающимся Ефимом. А новоявленный антропофаг, убедившись, что вокруг нет ни единой души, зашлепал по влажной грязи дырявыми подошвами своих на ладан дышащих сапог прямиком к избенке сторожа.
На этот раз лишнего он не суетился. Стоило доверчивому инвалиду откликнуться на стук и отворить дверь, как Ефим, не говоря ни слова, с размаху всадил тесак ему в живот, для надежности пару раз провернул лезвие в ране. Затем каннибал втащил слабо всхрапывающего старика внутрь, сбросил на пол, и принялся сдирать с него одежду. Полностью обнажив уже переставшего подавать признаки жизни бедолагу, удачно подвернувшимся под руку топориком разрубил ему грудь, а своим тесаком вскрыл брюшину. Увесистый ком осклизлых, серо-фиолетовых, перевитых темными узловатыми нитками жил кишок, вкупе с белесым желудком, темно-шоколадными печенью, почками и селезенкой, губчатыми, до угольно-черных язв прокуренными легкими, и влажным, зыбко играющим в пальцах сердцем, отправился в кадушку.
Не отыскав подходящей веревки, Ефим, недолго думая, привязал штанины портов сторожа к его щиколоткам и за ноги подтянул выпотрошенное тело к низкому потолку, предварительно тремя размашистыми ударами топора отделив голову. Под обрубок шеи, края которого обильно сочились багровыми струйками, он предусмотрительно подставил емкость с потрохами.
Однако, как бы ни был Ефим взбудоражен, последствия длительной голодовки не преминули напомнить о себе. Задыхаясь, с тяжко бухающим в груди сердцем и звоном в ушах, он обессилено опустился на расшатанный табурет, упершись локтями в изрезанный, густо засыпанный перемешанными с табачным пеплом хлебными крошками, стол.
И тут у окостеневшего от жути Ефима что-то надломилось внутри. Будто лопнул давно назревший нарыв, ошпарив внутренности раскаленным гноем. Точно одурманенный, в мгновение ока, забыв и про боль и про слабость, он изловчился и успел зацепить утопленницу за застывшую до каменной твердости холодную скользкую пятку.
У Ефима не сохранилось в памяти, как он умудрился выловить из воды неподъемное тело. И вдруг сам став легче пуха, неловко, словно во сне, шевелясь, неспешно задрал подол насквозь напитавшегося водой сарафана, непристойно обнажив кольца густых, рыжеватых волос, которыми обильно зарос низ живота утопшей молодухи. Вжав голову в плечи, и зябко замирая в ожидании неизбежной кары небесной, Ефим суетливо извлек из-за пазухи зазубренный, порыжевший от ржавчины мясницкий тесак и, примерившись, принялся отделять ногу покойницы от туловища.
Пока железо сперва тупо пилило уже успевшую запятнеть сине-фиолетовыми разводами кожу, затем с неприятным хрустом, брызгая темной, застоявшейся кровью, прогрызало волокнистую плоть, споро орудовавший ножом Ефим обмирал от каждого шороха, лихорадочно стараясь управиться как можно скорее.
Разделавшись, наконец, с неподатливыми жилами и хрящами в том месте, где нога крепится к поясу, он машинально вытер лезвие о забрызганный кровью сарафан, столкнул обезображенный труп в продолжавшую прибывать воду. Воровато оглянувшись, и низко пригибаясь, как когда-то под кинжальным ружейным огнем на поле брани, нырнул в густую ольховую поросль, крепко притискивая к груди жуткий трофей.
Забившись в самую глубь густых зарослей, Ефим, как бывалый таежник, несмотря на слякоть вокруг, при помощи старенького огнива умудрился живо разложить шипящий, едко-дымный костерок. Жадно захлебываясь горько-вязкой слюной, он трясущимися от нетерпения руками выхватил из отрезанной у покойницы конечности три увесистых, сочащихся сукровицей ломтя, кое-как нанизал их на тут же срубленный, наспех ошкуренный прут, и торопливо сунул в пламя, чадящее слезящей глаза угарной синевой.
Едва дождавшись, когда мясо, обильно текущее трещащим на углях жиром, схватится темно-каштановой коркой, беглый, обжигаясь, набил полный рот, хмелея от разлившегося по вспухшему языку неведомого ранее приторного привкуса, и жевал, жевал, жевал, не в силах остановиться…
В кустах Ефим просидел до самого рассвета, то, проваливаясь в сытую дрему, то, подкидывая дровишек в затухающий костер и поджаривая очередную порцию человечины, к его удивлению оказавшейся необыкновенно сытной. Только окончательно избавив медового цвета кость от плоти, он решился покинуть лёжку, уже зная, как ему обретаться дальше. Больше Ефим голодать не намеревался.
К восходу ветер улегся, и гневно бурлящая Нева нехотя воротилась в берега, утянув в залив изуродованную утопленницу. С раннего утра множество видимых на расстоянии в полторы версты крошечными, словно игрушечные сказочные гномы, человеческих фигурок, копошилось в грязи на набережных, и не было этим оглушенным своим горем людишкам никакого дела до какого-то там поедателя мертвечины прозывающимся Ефимом. А новоявленный антропофаг, убедившись, что вокруг нет ни единой души, зашлепал по влажной грязи дырявыми подошвами своих на ладан дышащих сапог прямиком к избенке сторожа.
На этот раз лишнего он не суетился. Стоило доверчивому инвалиду откликнуться на стук и отворить дверь, как Ефим, не говоря ни слова, с размаху всадил тесак ему в живот, для надежности пару раз провернул лезвие в ране. Затем каннибал втащил слабо всхрапывающего старика внутрь, сбросил на пол, и принялся сдирать с него одежду. Полностью обнажив уже переставшего подавать признаки жизни бедолагу, удачно подвернувшимся под руку топориком разрубил ему грудь, а своим тесаком вскрыл брюшину. Увесистый ком осклизлых, серо-фиолетовых, перевитых темными узловатыми нитками жил кишок, вкупе с белесым желудком, темно-шоколадными печенью, почками и селезенкой, губчатыми, до угольно-черных язв прокуренными легкими, и влажным, зыбко играющим в пальцах сердцем, отправился в кадушку.
Не отыскав подходящей веревки, Ефим, недолго думая, привязал штанины портов сторожа к его щиколоткам и за ноги подтянул выпотрошенное тело к низкому потолку, предварительно тремя размашистыми ударами топора отделив голову. Под обрубок шеи, края которого обильно сочились багровыми струйками, он предусмотрительно подставил емкость с потрохами.
Однако, как бы ни был Ефим взбудоражен, последствия длительной голодовки не преминули напомнить о себе. Задыхаясь, с тяжко бухающим в груди сердцем и звоном в ушах, он обессилено опустился на расшатанный табурет, упершись локтями в изрезанный, густо засыпанный перемешанными с табачным пеплом хлебными крошками, стол.
Страница
86 из 99
86 из 99
