Антропофаг

Я ж тебя знаю, ты ж как клещ вцепишься, и не отстанешь, пока своего не добьешься, — Гладков, округлив губы, ловко выпустил в потолок кольцо из дыма. — Потом, ты и так неплохо потрудился. Вон сколько мерзавцев за раз повязал. Таким макаром, глядишь, всю полицию без работы оставишь. За что нам государь жалованье платить будет, коли все преступники в столице переведутся, — он довольно хохотнул, но, тут же согнал с лица веселье. — Пока ты, Петр Ильич, порядки после наводнения наводил, да своего пресловутого Давленого ловил, у нас новая напасть объявилась. За неполную неделю уж третьего утопленника из реки вылавливают, — и, на невысказанный вопрос во взгляде собеседника, мол, всего-то за день великого наводнения счет утопшим вести устали, а тут, подумаешь, тремя больше, тремя меньше, пояснил: — Да не простых покойничков выудили, а, мало того, что без рук, без ног, да к тому же еще и выпотрошенных, будто скотина на бойне. Уже и слухи по городу поползли, того гляди до императорского двора докатятся. Сам понимаешь, чем это грозит. Посему, — генерал, акцентируя важность предстоящего задания, ожег напрягшегося титулярного советника на миг вспыхнувшим, но, впрочем, тут же потухшим взглядом, — займись-ка ты, душа моя, прям с утра этим делом. А меня ежедневно в курс дела ставь. Теперь же ступай почивать, а то уж время, чай, к полуночи идет.

До своей квартиры, несмотря на поздний час, Сошальский, чтобы остудить пылающую голову, решил прогуляться пешком. Новая миссия оглушила его, будто гром с ясного неба, да так, что Петр Ильич едва сумел скрыть от обер-полицмейстера ходуном заходившие руки. И сейчас, сбив фуражку на затылок и поминутно промокая платком горячую испарину, несмотря на ледяной ветер, по-разбойничьи свистящий вдоль пустынной улицы, обильно выступающую на разгоряченном лбе.

Стоило титулярному советнику еще в генеральском кабинете взять в толк, о каких утопленниках идет речь, его словно кипятком окатило. Перед глазами вмиг взопревшего Сошальского помимо воли побежали картинки давешнего каннибальского кошмара, и он как-то сразу и очень ясно вспомнил лицо того, кого ему предстояло ловить. Но уже только от одного этого понимания ему было крайне неуютно на душе…

Вырезанный под самый корень фиолетовый язык Давленого Ефим оставил себе на десерт. Едва слышно жалко хрипящий, уже никак не желающий, несмотря на все усилия Ефима, приходить в себя разбойник, откровенно отходил. А тем временем изрядно поднаторевший в стряпне и вдруг почуявший к ней подлинный интерес антропофаг мог часами колдовать над шипящей раскаленным жиром сковородкой и бурлящей кипятком кастрюлей. Еще загодя, перед походом в разбойничий вертеп, он, запасшись провиантом и разными приправами на деньги зарубленного накануне чиновника, оставлял избу лишь по нужде, да затем, чтобы зачерпнуть ведро из студеной темно-бурой реки.

Окончательно удостоверившись, что жутко изувеченный, лишившийся обеих ног и левой руки Давленый, сколько ни лей в него вина, и не окатывай после того ледяной водой, более в себя не придет, Ефим, легко подняв над головой изувеченное тело, насадил его будто свиную тушу на заблаговременно вбитый в потолок крюк. Затем одним мастерским движением перерезал все еще продолжавшему конвульсивно содрогаться бедолаге горло, давая остаткам крови стечь в уже нестерпимо смердевшее мертвечиной корыто. Впрочем, невыносимый для любого нормального человека омерзительно сладковатый дух разлагающейся плоти для людоеда был милее любых благовоний.

После того, как багровая струйка из зияющей раны иссякла, превратившись в редкие тягучие капли, Ефим, поочередно ловко орудуя то тесаком, то топором, отделил от шеи уродливо приплюснутую голову. После чего задумчиво повертев ее в руках и приподняв большим пальцем посиневшее веко над правым глазом, пробурчал себе под нос: «Тебе-то зенки боле ни к чему, а мне, — чего ж зазря добру пропадать, — так в самый раз к завтраку сойдут», — ложкой выковырнул оба глазных яблока, забавно свисших по ввалившимся щекам на питавших их жилах. Затем антропофаг, подставив плошку, срезал в нее мертвые глаза, отдаленно напоминающие лишенные скорлупы подтухшие вареные яйца, а саму голову с темно-багровыми провалами глазниц, из которых вились багровые нити, походящие на присосавшихся к содержимому черепа могильных червей, приспособил на полке над столом.

Полюбовавшись на получившуюся картину, Ефим назидательно поднял палец и язвительно обратился к останкам поверженного врага:

— Помнится, давеча ты, паскуда, одним видом моей сушеной башки хандру разгонять намеревался, а оно эвон как обернулось. Нонче-то я тобой закусываю. Да и тебе, — он довольно хрюкнул, не удержавшись от едкого смешка, — кой-чего перепало. Как оно, самого себя жрать-то? Чай сладко, да сытно. Вот теперича гляди, и пущай тебя завидки берут, как я кажен день так пировать буду, точно барин.

Доедая остатки Давленого, ставший знатоком в человечине Ефим, определенно решил, что мертвечина ни в какое сравнение не идет с тонким вкусом извлеченной из еще живого тела плоти.