Антропофаг

Без ледника больно тухнет быстро.

В ответ ему из корыта донеслось лишь бессильное рычание, однако, уже тяпнувший вина Ефим с жадностью накинулся на парящее в щербатой миске вареное человеческое мясо. Утолив первый, самый острый голод, он подцепил на найденную тут же двузубую вилку порядочный кусок и, неловко поднявшись из-за стола, — хмель уже успел ударить ему в голову, — на нетвердых ногах, покачиваясь из стороны в сторону, направился к корыту.

Ни слова не говоря пожиравшему его ненавистным взглядом Давленому, Ефим сгреб жидкую поросль на подбородке инвалида и резким рывком заставил того открыть рот, куда не мешкая отправил нанизанный на вилке кусок и не давая выплюнуть, зажал ему рот ладонью. От неожиданности разбойник сомкнул челюсти и невольно сглотнул. А каннибал, отпуская его, истерично захохотал, падая на колени рядом с корытом, и в восторге молотя кулаками землю. Давясь и всхрюкивая, он едва смог вытолкнуть из себя:

— Змей, пожирающий… собственный… хвост… И как… тебе… выродок… на вкус… своя же нога?

… Титулярный советник Сошальский, расположившись за наскоро протертым столом около стойки, наверное, в сотый раз за час, как заведенный задавал один и тот же вопрос: «Куда делся Давленый?» — переминающемуся перед ним с ноги на ногу одноглазому официанту, в ответ угрюмо бубнящему одно и то же:

— Да почем же я барин знаю. Аккурат перед вами до ветру подался, а назад уж не воротился. Как сквозь землю канул.

Петр Ильич, хоть в глубине души уже смерившийся с очередным поражением в поединке с иезуитски изворотливым разбойничьим главарем, однако, словно утопающий за соломинку, цеплялся за призрак надежды ухватить еще одну, пусть самую тонюсенькую ниточку, тянущуюся к неуловимому Давленому.

На трактир, где самые опасные столичные лиходеи устроили лежбище, его навел горбун, в конце концов, разговорившийся в умелых руках фельдфебеля Киреева. Но сразу же, по горячему, организовать облаву помешала разбушевавшаяся стихия. А когда же у чиновника по особым поручениям дошли до этого дела руки, то, казалось, бывший уже в руках пресловутый главарь вновь умудрился ускользнуть из-под самого его носа. И поэтому Сошальский никак не мог заставить себя закончить предварительный допрос одного, со слов горбуна, из самых близких подручных Давленого, — кривого исполина, для вида числящегося половым в трактире.

Нервно барабаня по полу носком сапога, уже успевшего покрыться глиняными нашлепками по наведенному лакеем с утра, перед выходом из квартиры, зеркальному блеску, исчерпавший все доводы и так не получивший удовлетворительного ответа, титулярный советник сколь мог грозно справился:

— Про особую камеру в крепости, полагаю, слышал?

— Слыхал, — хмуро потупился одноглазый, — как не слыхать.

— Стало быть, — подался вперед, угрожающе сверкнувший глазами Петр Ильич, — и про Живореза слышать доводилось?

Кривой, откровенно побледнев, безмолвно кивнул.

— Так какого же дьявола, — со всей мочи грохнул кулаком по столу Сошальский, — ты мне Ваньку валяешь?!

— Ваше благородие! — вдруг благим матом взвыл половой, валясь на колени перед чиновником по особым поручениям. — Не губи! Христом Богом клянусь! — он размашисто осенил себя крестным знамением. — Хлебом клянусь! Животом своим клянусь, ну ведать не ведаю я, куды этот треклятый Давленый схоронился! — после чего одноглазый гулко бухнулся лбом о доски пола и попытался облобызать грязные сапоги Сошальского, который брезгливо подобрав ноги, раздраженно бросил солдатам:

— Уберите эту мразь с глаз моих.

Когда привлеченные для облавы будочники, заломив официанту руки за спину, выволокли того из трактира, Петр Ильич порывисто вскочил и собрался, было, тоже на выход, решив, что более ему в трактире делать нечего. Но его мрачно рыскающий по сторонам взгляд зацепился за сваленную на составленных вместе столах внушительную кучу различных вещей, найденных при обыске. Зачем-то подойдя ближе и пошевелив в разномастной груде кончиком трости, Сошальский неожиданно заинтересовался с вывалившимся негромким стуком затейливым нательным крестом, отлитым в виде распятия из уже успевшего потемнеть серебра. Петр Ильич какое-то время задумчиво покачал трофей перед глазами, прихватив двумя пальцами за оборванный кожаный ремешок, а затем, поддавшись мгновенному позыву души, судорожно стиснув крест в ладони, засунул руку глубоко в карман.

Ближе к ночи, сидя в кабинете обер-полицмейстера и машинально вертя в пальцах недавнюю находку, тщательно подбирая слова, Сошальский, с лицом темнее тучи, докладывал о своей неудаче, как водится дымящему сигарой генералу, уже по-домашнему облаченному в мягкую куртку.

Однако Иван Васильевич был настроен благодушно и как мог, стремился успокоить не на шутку расстроенного протеже:

— Да будет тебе, Петр Ильич, переживать. Ну, нынче не словил ты своего лиходея, так на будущей неделе изловишь.