Антропофаг

Вернувшись к корыту, Ефим пристроил рядом, чтобы можно было сразу дотянуться, топор, а сам, вооружившись тесаком, предварительно наступив Давленому на грудь, лишая того возможности извиваться и дергаться, принялся кромсать перетянутую ногу, стараясь скорее добраться до кости.

Расчет изувера оказался верен. По самые брови налитый вином бедолага сумел-таки вынести жуткую боль не только, когда ему по живому резали плоть, но и даже тогда, когда антропофаг деловито, словно разделывая хряка, перерубал топором кость. А впал он в беспамятство лишь после того, как Ефим раскаленной до вишневого свечения кочергой, отчаянно шипящей и брызжущей, прижег его ужасную рану, тем самым останавливая кровотечение.

С наслаждением втянув будоражащий воображение дух паленого мяса, и гулко сглотнув обильно набежавшую слюну, Ефим, утерев губы залитой кровью ладонью, с жаркой ненавистью прошипел:

— Врешь, собака. Так запросто не отделаешься. Ты у меня самого себя жрать будешь. То-то я нынче покуражусь.

Зачерпнув из кадушки щербатым ковшиком мутноватой и ледяной невской водицы, — хозяева избенки в такой панике спасались от наводнения, что не успели ничего прихватить с собой из немудреного скарба, — он плеснул в лицо пребывавшему в спасительном для него беспамятстве Давленому, после чего выдернул у него изо рта кляп. Невольно фыркнув от попавшей в нос воды, сбежавшей розовыми ручейками в алую лужу на дне корыта, тот жалобно застонал и медленно приподнял веки. И без того безобразную харю Давленого исказило судорогой и он, слепо пяля налитые мукой глаза, натужно, с перерывами, просипел, еле ворочая непослушным от боли и хмеля языком:

— Кто ты, изверг? Почто безвинного терзаешь?

— Безвинного?! — демонически расхохотался Ефим. — Это ты-то безвинный?! Да на тебе, ирод, крови столько, сам черт захлебнется! Впрочем, — снизил он тон, — до того мне дела нет, сам не ангел. А вот, что намедни намеривался головы меня лишить, за то сполна ответишь.

Часто и хрипло хватая ртом воздух, и судорожно дергая головой в попытке опознать своего мучителя, Давленый жалобно заскулил:

— Ты, знать, мил человек, за кого другого меня принял. Обознался видать. Ты меня отпусти с миром, а я тебе денег дам. Много. У меня есть. Аль не доверяешь?

— Мне твои капиталы без надобности, — твердо отрезал Ефим, низко склоняясь над связанным и для верности поднося зажженную свечу ближе к своему лицу. — Ну, как, теперича-то признал?

Подавшись вперед, сколько позволяли веревки, Давленый впился мутными от страдания глазами в лицо склонившегося над ним Ефима и через мгновение, узнавая, в ужасе отшатнулся, обреченно хрипнув:

— Ты ж покойник… Изыди, нечисть…

Довольно хихикнув, Ефим распрямился и, лепя свечку к колченогому расшатанному столу, глумливо откликнулся:

— А ты еще «Отче наш» прочти. Глядишь, на твою удачу и поглотит меня геенна огненная. А?

Но тут, бессмысленно шарящий глазами по сторонам, стремительно вытрезвляющийся разбойник, наконец, осознал, что рвущая его нутро невыносимая боль исходит от обугленной, остро разящей жженой плотью собственной культи, и утробно, по-звериному взвыл.

— Горлань, горлань! Шибче глотку дери! — от избытка чувств ликующее барабаня черенком ножа по столешнице, поддержал его каннибал, которому безысходные вопли Давленного проливались бальзамом на душу. — Тока это еще цветочки! Ягодки-то опосля будут!

Затем, более не обращая внимания на отчаянные завывания из корыта, антропофаг, отмахиваясь от занудно жужжащих мух, — эти вездесущие крылатые твари тут же очнулись от спячки, стоило ему развести огонь, — со сноровкой завзятого кулинара, принялся на его глазах разделывать отрезанную ногу, тут же скидывая ломти сочащегося мяса в успевшую вскипеть, заранее подсоленную воду.

Увлекшись стряпней, Ефим едва не упустил момента, когда обессиленная, истерзанная нестерпимыми муками жертва вновь стала впадать в беспамятство. Однако он отнюдь не намеревался облегчать Давленому страдания. Поверженный враг должен был до дна испить назначенную ему чашу, глядя, как торжествующий победитель с аппетитом уплетает его же плоть. Поэтому каннибал вынужден был отвлечься, чтобы снова опорожнить в полумертвого от боли разбойника полный штоф вина, заставившего уже отходящего, было, Давленого, опять вернуться к жизни.

Под аккомпанемент надрывных стонов и невнятных проклятий, — ради пущего веселья Ефим не стал затыкать увечному рот, — антропофаг завершил приготовления к немудреной трапезе, львиную долю которой составляла человечина, и перед вожделенным ужином позволил себе пропустить стаканчик. Щедро плеснув себе до самых краев, он приподнял захватанную жирными пальцами посудину, и насмешливо обратился к одуревшему от боли и хмеля Давленному:

— Твое здоровье, собака. Надеюсь, ты еще пару дней не подохнешь. А то мне как-то свежатинка более по вкусу, чем мертвечина.