Антропофаг

После ухода с Охты первым делом Ефим, не устававший дивиться на себя за то, что так долго терзался от голода и едва напрасно не околел, между тем имея перед самым своим носом неисчерпаемые запасы провизии, ближе к полуночи зарубил на окраине засидевшегося в рюмочной мелкого чиновника. Помимо выкроенных из бедолаги десяти фунтов свежатины, антропофаг удачно разжился пятнадцатью рублями жалованья и серебряными часами, а распотрошенного мертвеца спустил в реку.

Поначалу Ефим намеревался снять для проживания угол, но, поразмыслив на досуге, благоразумно рассудил, что любой лишний глаз может оказаться в его деле роковым, и после недолгих поисков обнаружил среди пустующих дач на правом берегу Невы брошенную после наводнения кособокую избушку, где и поселился. Обзаведясь крышей над головой, он, надвинув поглубже шапку, чтобы ненароком не быть раньше времени узнанным клевретами Давленого, пользуясь наведенным наводнением переполохом, два дня с утра до ночи рыскал по городу, в основном в окрестностях Лиговского канала, изучая местность и осторожно собирая любые, даже самые маломальские сведения о своем заклятом враге.

Убедившись, что столь памятный ему трактир уцелел и по-прежнему является прибежищем для самых отъявленных столичных лиходеев, на третий день, под вечер, предварительно навострив на точильном камне верный топорик, бойко захромал знакомой дорогой по так и не отчищенным до конца от нанесенного речного ила мосткам. Только на этот раз, завидев в сгустившихся сумерках, тускло чадящий над входом фонарь, зашел с тыла и по едва заметной тропке подкрался к потайной дверке, той самой, через которую его на берег канала вытаскивал горбун, собираясь срубать голову.

Воровато оглянувшись по сторонам и удостоверившись в отсутствии постороннего взгляда, Ефим, выправленным до бритвенной остроты лезвием верного тесака, с которым после убийства инвалида-сторожа не расставался ни на миг, провернул щеколду и мягко, чтоб ни дай бог не скрипнула, отворил дверь. Бесшумно скользнув внутрь, затаился за объемистым комодом. Уже через два десятка ударов сердца его глаза, свыкшиеся с мраком еще за долгие годы под землей, стали различать очертания окружающих предметов. Добыв из-за пазухи плотно набитый мокрым песком объемистый кисет, затянутый длинным шнурком, Ефим пару раз крутанул орудие, со свистом рассекая им воздух, а затем, укрывшись в углу под вешалкой с прокисшими тулупами, приготовился ждать хоть до утра.

Однако ныне опекающий его бес, сменивший ангела-хранителя, бесследно воспарившего в горние выси после утраты нательного креста, дело свое знал туго, и засидеться подопечному не дал. Получаса не прошло, как неровно застучали торопливые шаги и мимо Ефима проковылял на ходу судорожно рассупонивающий мотню Давленый собственный персоной. И стоило ему замешкаться у выхода, на ощупь отыскивая впотьмах щеколду, как мститель, разогнав увесистый кисет, со всего маха впечатал глухо шлепнувшее оружие в беззащитный затылок, вышибая из разбойника дух. После, не давая телу с грохотом обрушиться наземь, сначала подхватил Давленого под мышки и, стараясь не шуметь лишнего, выволок наружу, где без труда, будто соломенный куль взвалил на плечи. Редкие встречные, опасливо жавшиеся к перилам, без всякого сомнения полагали, что один из нередких в этой местности пропойц тащил на себе опившегося до бесчувствия собутыльника. Ефим же так стремительно и неприметно похитил Давленого, что когда того кинулись, похитителя с его жертвой уже и след простыл.

Спеша к своему лежбищу двужильный антропофаг, таща на себе четыре с гаком пуда, рысью отмахал пять верст, ни разу даже не привстав. Дело, правда, немало облегчилось тем, что оглушенный разбойничий главарь за всю дорогу так и не пришел в себя. Очнулся увечный лишь после того, как взопревший до жаркого пара, густо валящего от него в ознобной стуже нетопленной избенки, Ефим, успел туго спеленать его грубой пеньковой веревкой и принялся, зажав нос, заливать в глотку заранее припасенное крепкое вино.

Захлебываясь, плюясь и перхая, плохо понимающий, что происходит Давленый, тем не менее, вынужденно глотал жгучее пойло, хмелея на глазах, а Ефим не угомонился, пока до капли не опорожнил два штофа. Затем каннибал легко, будто пушинку, снял свою жертву с лавки и опустил в заблаговременно подготовленное корыто. Срезав с невнятно мычащего разбойника порты, он высоко, под самым пахом, туго стянул ему левую ногу. Потом, немного поразмыслив, скатал из обрезков портков тряпичный ком и заткнул Давленому рот.

Разогнувшись и отступив на шаг назад, людоед полюбовался на получившийся результат, после чего принялся растапливать очаг, и когда среди закопченных камней, наконец, с оживленным потрескиванием забилось пламя и дым потянуло в потолочную дыру, подвесил над огнем объемистый котел с водой, а на угли положил железную кочергу.