Антропофаг

Тем временем Киреев, с видимым удовольствием мастера ладно справившего работу со всех сторон изучил зажатый щипцами с корнем выдранный ноготь. Затем, небрежно скинув окровавленный ошметок плоти под ноги, деловито принялся за следующий палец, а Сошальский вдруг получил ответ на свой так и не заданный вопрос: зачем фельдфебель обнажился по пояс? Он сообразил, что тот банально экономит на прачке, не желая марать в брызжущей во все стороны крови не только мундир, но и даже нижней рубахи.

Вопреки пророчеству писаря и ожиданиям чиновника по особым поручениям, и через три четверти часа уже не рычащий, а задушено хрипящий от боли разбойник, оставшийся без ногтей на всех пальцах рук, продолжал упорствовать, никак не реагируя на время от времени задаваемые по существу дела вопросы.

Привставший перевести дух, заметно помрачневший Живорез досадливо пробормотал: «Старею, однако» — и нервно отбросив бесполезные уже щипцы, склонился к горбуну, одним рывком спуская ему порты до колен. После чего суетливо выдернул из подставки клещи с длинными ручками, отдаленно походящие на инструмент для раскалывания исполинских сахарных голов, нацелившись ими в пах арестанта. Только когда прихватив темную, цвета дубовой коры мошонку, он принялся неспешно сводить ручки, уже и без того нимало изувеченный упрямец сдался, впервые, с момента ареста, подав голос:

— Будет уже, — слабо простонал он. — Ваша взяла, черт подери. Все что желаете покажу, тока уймите этого изверга, покудова он меня окончательно без наследства не оставил.

Вошедший в раж Киреев поначалу только ослабил давление, и лишь после повторного окрика титулярного советника опустил свой зловещий инструмент. А оживившийся Сошальский, чуя, что, наконец, у него появился реальный шанс добраться до таинственного главаря всех столичных злодеев, велел немедленно приступить к допросу. При этом чтобы у горбуна не возникло соблазна вновь умолкнуть или начать водить его за нос, приказал фельдфебелю ни на шаг не отходить от подследственного.

Закончился затянувшийся вопрос глубоко за полночь 7 ноября. А с утра пришла большая вода небывалого наводнения, спутавшая все планы титулярного советника. Последующие десять дней Сошальский с утра до ночи, то верхами, а то и на своих двоих мотался по заваленной горами сырого мусора столице, инспектируя работу будочников, вместе с командами квартальных надзирателей гонял мародеров и по отдельному поручению обер-полицмейстера пристально следил за тем, как дворники устраняли последствия стихии.

Квартира на первом этаже, в которой проживал чиновник по особым поручениям, также изрядно пострадала от взбесившийся Невы. Пока владельцы наводили в ней порядок и просушивали насквозь промокший гардероб жильца, его временно приютил Гладков. Вот в обер-полицмейстерском доме и приснился Петру Ильичу самый душераздирающий кошмар в его, в общем-то, не такой и долгой жизни.

Как бывало и до того, жуть накатила под утро, когда исполинские резные часы в столовой гулко пробили четыре раза. Разбитый от накопившейся за последние безумные дни усталости, Сошальский всю ночь ворочался в какой-то липкой угарной полудреме. Но стоило наступить зловещему часу Волка, как измученный молодой человек в один миг провалился в бездонную и беспросветную пропасть, на самом дне которой ему привиделось начало наводнения.

Вновь, как и в прошлых кошмарах, он, до рези реально, словно наяву валялся, корчась от голода, на колючем мусоре в покосившемся щелястом дровянике. Почуяв ледяное касание подступившей воды и, поднявшись из последних сил на подламывающихся от слабости ногах, уже по щиколотку в стылой, кружащей мелкими водоворотами мути, шатаясь и цепляясь за стены, выбрался наружу. Затем, задыхаясь, долго карабкался по сырой скользкой глине косогора, а сумев, в конце концов, добраться до вершины, то поразился открывшейся апокалипсической картине затопленного города.

Однако то, что случилось с ним дальше, Петр не решился раскрыть бы даже на исповеди. Уже очнувшись после восхода в холодной испарине, он с ужасом продолжал ощущать на языке сладковатый привкус скверно прожаренной человечины, которую во сне он с таким наслаждением рвал зубами и жадно, почти не пережевывая, глотал. Ко всему, кошмар, еще больше закручивая интригу, в мимолетном речном отражении выдал не его, Сошальского, лицо, а изможденный, с горящими безумием глазами лик спасенного его отрядом от горбатого душегуба и тут же сбежавшего каторжанина…

Лишившись изготовленного из заговоренной полтины распятия, Ефим окончательно и бесповоротно утратил последние, все эти страшные годы, так и не сумевший погаснуть внутри искры человечности. Отведав же человеческой плоти, он и вовсе превратился в коварного, бесстрашного и беспощадного зверя, принимающего город лишь как охотничье угодье, а населяющих его людей, без различия в чинах и сословиях, как легкую добычу.