Добавить в моё избранное
343 мин, 22 сек 6707
Мы и вправду узнали много нового. Теперь — всё.
Вспышка, треск, вонь, и в тот же миг раскалённая плеть разрезает его пополам. Он успевает заметить, как летят осколки чёрной кладки, как опрокидывается мир, почувствовать кровь, брызнувшую во все стороны — и вот уже лежит в траве, тихий и маленький, а слабый ветерок треплет его седые волосы.
Высокая зашла в каморку и вынесла сундук; младшая тем временем складывала механизмы в мешок. С двух сторон сундучка были приделаны ручки; они ухватили его и потащили обратно. Туда, откуда пришли.
Больше их никто и никогда не видел.
Великая Ночная Мотыга
Где-то лет с семи не выходил я из дома, но в мире что-то всё-таки понимаю и потому говорю: ни в коем случае нельзя сочинять песню заранее. Если сначала ты во всех подробностях сочиняешь, о чём она будет, а потом придумываешь слова, — песни ну совсем не получится. Будут слова, может быть музыка, но песни не появиться и, скорее всего, ты бросишь её на втором же куплете. Получится так, что ты её уже сделал, прослушал в своих мыслях и даже оценил, а по второму разу сочинять не интересно.
Потому мне так сложно писать про себя. Я уже слышал песню свой жизни и сейчас, переслушивая, понимаю, что песня получилась плохая. Песни бывают свадебные, горестные, для танца и магические, а ещё неуместные. Моя будет неуместной в каждом из четырёх случаев.
Не помню, почему я начал задумываться об искусстве композиции (матушка говорила, что ещё с трёх лет я не раз принимался колотить по чугунным горшкам, заполняя весь дом задумчивым гулом и грохотом), но почему перестал выходить из дому, помню отлично. Однажды отец увидел меня возле небольшого навеса на дальнем краю огорода, где лежали лопаты и мотыги. Я был на верхушке этого штабеля, а что делал, не помню. Может, мочился, может, просто опасно сидел.
Отец снял меня на землю, взял за руку и всю обратную дорогу объяснял, как опасен тот навес. Ещё с прошлой осени (для меня это было всё равно, что времена Великого Удонга) под ним поселился ядовитый змей-снаонсаонг. Звали его Дайк-Ши, это значит: Великая Ночная Мотыга.
Я сразу понял, что это правда, ведь место возле навеса — нехорошее. Из-под кровли веет сыростью, земля бедная, засыпанная золой, и даже когда солнце высоко, там держится неприятная прохлада. Не мудрено, что страшный Дайк-Ши избрал Навес своим пристанищем.
Возле порога нас дожидалась соседская девушка, Сисоват, — она зашла по какому-то делу. Я спросил про Дайк-Ши и она сказала, что это правда. Она и сама, когда ходила за водой, видела Дайк-Ши три раза.
Ночью мне снилось, что детёныши Дайк-Ши — дождевые черви — вьются в жёлтой пыли возле нашего порога и оставляют за собой длинные ядовитые нити, тонкие, как усики спелого риса. Я их тронул, и они прилипли.
Потом мы вместе с матерью ели из большой деревянной миски арековые орешки. Я не вымыл рук и ядовитые лохмотья падали в еду, но я не обращал внимания и только смеялся. Внезапно мать опрокинула в рот очередную горсть, закашляла и повалилась навзничь. Лицо её посинело от яда, как синеет откормившийся бобовый червь, а руки скривились и превратились в чёрные крючки, похожие на корни коряги. Я заплакал, потому что любил мать, и знал, что сейчас тоже умру, ведь спастись от яда нельзя. Всё ещё рыдая, я побежал прочь, чтобы не огорчить мать своей смертью.
Я бежал очень долго. Вокруг было бесконечное поле желтой золы, а вдогонку ползли, оставляя на песке петли ядовитых нитей, сотни и сотни червей. Наконец, я тоже посинел, стал задыхаться и упал, а они нагнали меня и принялись кусать, как кусают рыбы утонувшего буйвола.
Проснувшись, я дал обет никогда не выходить из дому, чтобы не подвергать себя опасности от страшных земляных червей. За взрослых я не боялся, они старше и даже могут хранить мотыги в логове Дайк-Ши. Лым и Сенг очень удивились моему решению, но навещать не перестали. Они даже немножко помогали, ведь вся женская работа по дому была теперь на мне, а матери приходилось ходить в поле.
Так продолжалась довольно долго. Помню, когда состоялся Серьёзный Разговор, мне было уже двенадцать.
— Послушай, Аютхья, — сказал отец как-то вечером (в тот день он ушиб себе руку и как раз привязывал к ушибу лист пхалы), — Наш сын растёт лентяем, за него никто не пойдёт замуж. Ни одной девушке не нужен мужчина, который умеет делать только её работу.
Слова матери я не запомнил — что-то насчёт того, что такой неумеха, как мой отец, куда привлекательней. Отец возразил, что неумехой по крайней мере можно помыкать, а с домоседом женщина быстро почувствует себя ненужной. Потом они, принялись, как обычно, ругаться, а перед сном отец меня вздул. Я думал, что теперь-то он мне объяснит, как уберечься от страшного Дайк-Ши, но он вместо этого сплюнул, обозвал меня крокодилом и ушёл к матери.
А наутро мать ушла в город и к обеду вернулась вместе с рослой девицей в белом платье.
Вспышка, треск, вонь, и в тот же миг раскалённая плеть разрезает его пополам. Он успевает заметить, как летят осколки чёрной кладки, как опрокидывается мир, почувствовать кровь, брызнувшую во все стороны — и вот уже лежит в траве, тихий и маленький, а слабый ветерок треплет его седые волосы.
Высокая зашла в каморку и вынесла сундук; младшая тем временем складывала механизмы в мешок. С двух сторон сундучка были приделаны ручки; они ухватили его и потащили обратно. Туда, откуда пришли.
Больше их никто и никогда не видел.
Великая Ночная Мотыга
Где-то лет с семи не выходил я из дома, но в мире что-то всё-таки понимаю и потому говорю: ни в коем случае нельзя сочинять песню заранее. Если сначала ты во всех подробностях сочиняешь, о чём она будет, а потом придумываешь слова, — песни ну совсем не получится. Будут слова, может быть музыка, но песни не появиться и, скорее всего, ты бросишь её на втором же куплете. Получится так, что ты её уже сделал, прослушал в своих мыслях и даже оценил, а по второму разу сочинять не интересно.
Потому мне так сложно писать про себя. Я уже слышал песню свой жизни и сейчас, переслушивая, понимаю, что песня получилась плохая. Песни бывают свадебные, горестные, для танца и магические, а ещё неуместные. Моя будет неуместной в каждом из четырёх случаев.
Не помню, почему я начал задумываться об искусстве композиции (матушка говорила, что ещё с трёх лет я не раз принимался колотить по чугунным горшкам, заполняя весь дом задумчивым гулом и грохотом), но почему перестал выходить из дому, помню отлично. Однажды отец увидел меня возле небольшого навеса на дальнем краю огорода, где лежали лопаты и мотыги. Я был на верхушке этого штабеля, а что делал, не помню. Может, мочился, может, просто опасно сидел.
Отец снял меня на землю, взял за руку и всю обратную дорогу объяснял, как опасен тот навес. Ещё с прошлой осени (для меня это было всё равно, что времена Великого Удонга) под ним поселился ядовитый змей-снаонсаонг. Звали его Дайк-Ши, это значит: Великая Ночная Мотыга.
Я сразу понял, что это правда, ведь место возле навеса — нехорошее. Из-под кровли веет сыростью, земля бедная, засыпанная золой, и даже когда солнце высоко, там держится неприятная прохлада. Не мудрено, что страшный Дайк-Ши избрал Навес своим пристанищем.
Возле порога нас дожидалась соседская девушка, Сисоват, — она зашла по какому-то делу. Я спросил про Дайк-Ши и она сказала, что это правда. Она и сама, когда ходила за водой, видела Дайк-Ши три раза.
Ночью мне снилось, что детёныши Дайк-Ши — дождевые черви — вьются в жёлтой пыли возле нашего порога и оставляют за собой длинные ядовитые нити, тонкие, как усики спелого риса. Я их тронул, и они прилипли.
Потом мы вместе с матерью ели из большой деревянной миски арековые орешки. Я не вымыл рук и ядовитые лохмотья падали в еду, но я не обращал внимания и только смеялся. Внезапно мать опрокинула в рот очередную горсть, закашляла и повалилась навзничь. Лицо её посинело от яда, как синеет откормившийся бобовый червь, а руки скривились и превратились в чёрные крючки, похожие на корни коряги. Я заплакал, потому что любил мать, и знал, что сейчас тоже умру, ведь спастись от яда нельзя. Всё ещё рыдая, я побежал прочь, чтобы не огорчить мать своей смертью.
Я бежал очень долго. Вокруг было бесконечное поле желтой золы, а вдогонку ползли, оставляя на песке петли ядовитых нитей, сотни и сотни червей. Наконец, я тоже посинел, стал задыхаться и упал, а они нагнали меня и принялись кусать, как кусают рыбы утонувшего буйвола.
Проснувшись, я дал обет никогда не выходить из дому, чтобы не подвергать себя опасности от страшных земляных червей. За взрослых я не боялся, они старше и даже могут хранить мотыги в логове Дайк-Ши. Лым и Сенг очень удивились моему решению, но навещать не перестали. Они даже немножко помогали, ведь вся женская работа по дому была теперь на мне, а матери приходилось ходить в поле.
Так продолжалась довольно долго. Помню, когда состоялся Серьёзный Разговор, мне было уже двенадцать.
— Послушай, Аютхья, — сказал отец как-то вечером (в тот день он ушиб себе руку и как раз привязывал к ушибу лист пхалы), — Наш сын растёт лентяем, за него никто не пойдёт замуж. Ни одной девушке не нужен мужчина, который умеет делать только её работу.
Слова матери я не запомнил — что-то насчёт того, что такой неумеха, как мой отец, куда привлекательней. Отец возразил, что неумехой по крайней мере можно помыкать, а с домоседом женщина быстро почувствует себя ненужной. Потом они, принялись, как обычно, ругаться, а перед сном отец меня вздул. Я думал, что теперь-то он мне объяснит, как уберечься от страшного Дайк-Ши, но он вместо этого сплюнул, обозвал меня крокодилом и ушёл к матери.
А наутро мать ушла в город и к обеду вернулась вместе с рослой девицей в белом платье.
Страница
37 из 94
37 из 94
