343 мин, 22 сек 6729
Представляю, как я ложусь на кровать, смотрю в недавно покрашенный потолок (иногда я начинаю обвинять в своих неудачах окно — дескать, оно меня отвлекает) и… разумеется, ударяюсь в межзвёздные дебри и теоретическую теологию, а Ларант из-за стола отчаянно мне возражает. Я буду пытаться доказать ему, что мироздание подобно зелёной змее фан-тьёт, у которой нет самцов и здравого смысла, и чьи крохотные яички размером с жабьи икринки иногда собираются по весне на нашем пруду в узоры, подобные неведомым созвездиям — и всё равно умолчу о главном. Днём мой страх кажется слишком давним, чтобы его бояться, ночью — слишком большим, чтобы о нём говорить.
Позавчера я разобрался со всем этим — Ларант станет моим первым читателем…
— Ну, ведь так и вышло.
— Тише!
… и даст мне совет, что делать дальше. Молодой умы порой бывают на удивление чуткими. Однажды я видел в храме девочку (было ей лет одиннадцать) которая…
Какой кошмар! Сейчас перечитываю написанное неделю назад и, хоть лейте мне в уши расплавленный свинец, не могу, не могу вспомнить, что я хотел рассказать про эту девочку. Всё забыл, всё, всё позабывал. В дальнейшем постараюсь не делать ненужных отступлений.
Вечером, когда я делаю обход, червяки страха превращаются в огромный жирный кокон, он щекочет мне грудь изнутри и хочется сунуть два пальца в рот, чтобы выбросить его наружу. Пробовал, не поможет.
Я поливаю этот костёр душистой водой обещания, что за время прогулки я во всех подробностях обдумаю свою историю и сяду за стол уже с ясными мыслями, но это обман, от которого, как и от душистой воды, остаются только едкий дым и кашель. Во время прогулки я думаю только о страхе, отчаянно пытаюсь его побороть, но он вместо этого перекидывается: сначала я боюсь Гаура, потом истории, а ещё позже — рукописи, которую я никогда не закончу. Вернувшись, я зажигаю светильник, слушаю, как звенит за окнами ночь, перечитываю написанное, и мне сразу становится грустно. Что-то уже написано, но этого так мало и я не слова не сказал о главном, о том, что меня по-настоящему беспокоит.
Нет, я не прав, про то, что меня беспокоит, я уже написал — меня беспокоит, что я никогда не окончу своей истории. А о том, что меня пугает, мне ещё предстоит поведать.
И сейчас я хочу повторить то, что два месяца назад написал в первой строке на первой странице моей кошмарной рукописи:
Мне И ВПРАВДУ страшно писать об этом.
Сорок пять лет моей жизни, пока я не стал Итеном Привратником, у меня было другое имя, другое занятие и другая судьба. Моё прежнее имя — Мавес Сакансит, сын Тепшама, чьи титулы я перечислять не стану. Напомню лишь, что он погиб за два месяца дом моего рождения, под Фуми-Сла, вместе со своим сыном от первой жены и сорокапятитысячной армией. Все его титулы отошли ко мне, а владения к моей матери — Танх-Бин.
Кем она была, откуда родом и какого происхождения, я так и не узнал. Одна из знатных пленниц, захваченная в каком-то из поместий вокруг Фимипрей-Тай, она как-то смогла очаровать отца, стать его женой — и отбыть на родину «осматривать владения» за два дня до того, как сомкнулась кольцо окружения. Я помню, что извещение о гибели и распоряжение Первого Нотариуса о передаче собственности прибыло в Меркун одновременно с нами. Мы только въезжала в ворота, а нас уже поджидал посланник на вороном коне, усталый, но спокойный, как бывает покоен человек, всю жизнь игравший чужой собственностью. Там же, на песчаном дворике возле конюшни, он зачитал нам извещение и попросил заверить, что и было сделано. Упала стальная решётка, закончилась прошлая жизнь. Потом мать…
Что за чушь я несу? Как я могу всё это помнить: возвращение матери, вороного коня, влажно-чёрного, словно кожа сандалий Ларанта, безлико-подобострастное лицо посланника и его волосы, скрученные в пучок?— ведь я тогда ещё не родился! Должно быть, она просто мне всё это рассказывала, ведь она умела рассказывать: яркие, разноцветные клубы бесконечных историй, помню, плыли и завивались, переливаясь на изгибах самоцветами, по вечером, в медово-жёлтом сиянии жаровни. А могло быть и так, что она смогла мне всё это даже показать — вспомнив её, убеждаешься, что она была способна и не на такое.
Выглядела Танх-Бин (едва ли это настоящее имя) как обычная уроженка архипелага, говорила гладко, с полузаметным акцентом, носила лёгкие платья с просторной юбкой — и всё же что-то было не так. Её почерк — а я видел её записи — эти странные палочки с кучеряшками, в которых едва угадывался беджайский алфавит, её странные книги на связках пальмовых листьев, а то и на бамбуковых дощечках (одну такую привезли к нам на трёх телегах) — наконец, её пристрастие к старинным языкам, которым она обучила и меня (даже теперь я, если напрягусь, вспомню некоторые слова). И ещё мои вспоминания о тех местах, в которых мы с ней бывали.
Позавчера я разобрался со всем этим — Ларант станет моим первым читателем…
— Ну, ведь так и вышло.
— Тише!
… и даст мне совет, что делать дальше. Молодой умы порой бывают на удивление чуткими. Однажды я видел в храме девочку (было ей лет одиннадцать) которая…
Какой кошмар! Сейчас перечитываю написанное неделю назад и, хоть лейте мне в уши расплавленный свинец, не могу, не могу вспомнить, что я хотел рассказать про эту девочку. Всё забыл, всё, всё позабывал. В дальнейшем постараюсь не делать ненужных отступлений.
Вечером, когда я делаю обход, червяки страха превращаются в огромный жирный кокон, он щекочет мне грудь изнутри и хочется сунуть два пальца в рот, чтобы выбросить его наружу. Пробовал, не поможет.
Я поливаю этот костёр душистой водой обещания, что за время прогулки я во всех подробностях обдумаю свою историю и сяду за стол уже с ясными мыслями, но это обман, от которого, как и от душистой воды, остаются только едкий дым и кашель. Во время прогулки я думаю только о страхе, отчаянно пытаюсь его побороть, но он вместо этого перекидывается: сначала я боюсь Гаура, потом истории, а ещё позже — рукописи, которую я никогда не закончу. Вернувшись, я зажигаю светильник, слушаю, как звенит за окнами ночь, перечитываю написанное, и мне сразу становится грустно. Что-то уже написано, но этого так мало и я не слова не сказал о главном, о том, что меня по-настоящему беспокоит.
Нет, я не прав, про то, что меня беспокоит, я уже написал — меня беспокоит, что я никогда не окончу своей истории. А о том, что меня пугает, мне ещё предстоит поведать.
И сейчас я хочу повторить то, что два месяца назад написал в первой строке на первой странице моей кошмарной рукописи:
Мне И ВПРАВДУ страшно писать об этом.
Сорок пять лет моей жизни, пока я не стал Итеном Привратником, у меня было другое имя, другое занятие и другая судьба. Моё прежнее имя — Мавес Сакансит, сын Тепшама, чьи титулы я перечислять не стану. Напомню лишь, что он погиб за два месяца дом моего рождения, под Фуми-Сла, вместе со своим сыном от первой жены и сорокапятитысячной армией. Все его титулы отошли ко мне, а владения к моей матери — Танх-Бин.
Кем она была, откуда родом и какого происхождения, я так и не узнал. Одна из знатных пленниц, захваченная в каком-то из поместий вокруг Фимипрей-Тай, она как-то смогла очаровать отца, стать его женой — и отбыть на родину «осматривать владения» за два дня до того, как сомкнулась кольцо окружения. Я помню, что извещение о гибели и распоряжение Первого Нотариуса о передаче собственности прибыло в Меркун одновременно с нами. Мы только въезжала в ворота, а нас уже поджидал посланник на вороном коне, усталый, но спокойный, как бывает покоен человек, всю жизнь игравший чужой собственностью. Там же, на песчаном дворике возле конюшни, он зачитал нам извещение и попросил заверить, что и было сделано. Упала стальная решётка, закончилась прошлая жизнь. Потом мать…
Что за чушь я несу? Как я могу всё это помнить: возвращение матери, вороного коня, влажно-чёрного, словно кожа сандалий Ларанта, безлико-подобострастное лицо посланника и его волосы, скрученные в пучок?— ведь я тогда ещё не родился! Должно быть, она просто мне всё это рассказывала, ведь она умела рассказывать: яркие, разноцветные клубы бесконечных историй, помню, плыли и завивались, переливаясь на изгибах самоцветами, по вечером, в медово-жёлтом сиянии жаровни. А могло быть и так, что она смогла мне всё это даже показать — вспомнив её, убеждаешься, что она была способна и не на такое.
Выглядела Танх-Бин (едва ли это настоящее имя) как обычная уроженка архипелага, говорила гладко, с полузаметным акцентом, носила лёгкие платья с просторной юбкой — и всё же что-то было не так. Её почерк — а я видел её записи — эти странные палочки с кучеряшками, в которых едва угадывался беджайский алфавит, её странные книги на связках пальмовых листьев, а то и на бамбуковых дощечках (одну такую привезли к нам на трёх телегах) — наконец, её пристрастие к старинным языкам, которым она обучила и меня (даже теперь я, если напрягусь, вспомню некоторые слова). И ещё мои вспоминания о тех местах, в которых мы с ней бывали.
Страница
59 из 94
59 из 94