Добавить в моё избранное
343 мин, 22 сек 6748
Сейчас, излив слова из свитка, он понемногу приходил в себя: отошёл от хижины и сел на небольшую скамейку возле святилища, словно не хотел иметь ничего общего с тем, что происходит, но сказать ничего не успел — Адзаруни уже отбросила шляпу на спину и нырнула в дом.
Там было жарко и темно и звуки любви ползали по стенам, полу и потолку, словно хотели ускользнуть от её всесокрушающего удара. Пришлось зажечь фонарь и она увидела на полу два горячих золотистых тела, перевязанных чёрным шёлком волос, слишком занятых, чтобы отвлекаться на вошедшую.
Като был снизу: он заметил её первым и, не прерывая своего занятия, поднял удивлённые брови и уже хотел, должно быть, спросить, не собирается ли она присоединится к их забавам. Адзаруни крепко-крепко сжала веки, разом выкинула из головы все мысли, взмахнула (тысячи тренировок!) мечом и изо всех сил ударила — насквозь, изо всех сил, так, что невидимая теплая кровь забрызгала ей лицо.
Она не открывала глаза ни когда затихли вопли и хрип, ни когда перестала дрожать рукоятка, ни когда затрепетал и погас свечной огарок в фонаре, погрузив комнату в холодную ночную тьму. Только когда что-то тёплое прильнуло к её ногам, она распахнула глаза и поняла, что стоит в луже чужой крови. Дождь уже умер, в окне виднелась луна, похожая на далёкий хрустальный шар, и в её нежном женственном свете всё было чёрным: и груда из сплетённых тел на полу, и их кровь, окатившая стены и затёкшая ей под сандалии, и узкая дуга старого меча, пронзившего плоть и ушедшего сквозь настил прямо в землю. Вытащить его оказалось непросто, он поддался только с третьей попытки. Вытирая лезвие и лицо чем-то из одежды незадачливых любовников, она пыталась смириться с новым чувством. Ей казалось, что после удара её душа стала такой же, как и лезвие меча: цельная, непреклонная, и изящно изогнутая, она была готова поразить всё, что будет угодно её господину.
На пороге её встретили посвежевший воздух и умытые звёзды. Она оглянулась в поисках отца, но нигде его не увидила.
На скамейке вместо отца сидел барсук — огромный, полосатый, лоснящийся даже в лунном свете. Заметив девушку, зверь изучил её ленивыми глазами, отвтатительно фыркнул и бросился прочь — молния меча звякнула по пустому дереву, выломав несколько щепок.
На скамейке желтел обрывок свитка, измазанный следами барсучьих лап. Адзаруни бросилась в святилище за свечой, чувствуя, как земля что земля словно выскальзывает из-под ног.
На обрывке было одно-единственное слово, нацарапанное словно бы звериными когтями. Словно иронизируя над её безграмотностью, внизу была написана его расшифровка азбукой хираганы.
Одно-единственное слово.
«Убийца».
Адзаруни попыталась вспомнить, какая казнь неоназначается женщине, убившей человека из военного сословия и придворную даму, но не смогла. И, опёршись на меч, в первый и последний раз в своей жизни расплакалась.
Холм Двадцати Шести Ящериц
I
Есть огромная разница, отразишься ты в зеркале или в стакане. Ведь в стакане ты просто на себя смотришь, а вот отражение из зеркала тоже смотрит на тебя во все глаза. Ты начинаешь себя с ним смешивать, путать, а ведь это и есть одна из главных причин, по которой за зеркалами с самых данных времён предполагали некую волшебную силу. Очень рискованно, например, даже в мыслях произносить перед зеркалом слово «смерть»: на какой-то миг по лицу пробежит его тень и зеркало тут же её подхватит, а лицо, устыдившись несходства, моментально пытается повторить и дополнить это жутковатое выражение. Очень долго придётся потом выковыривать из головы всякие мрачные мысли, что слетятся туда, перепутав тебя с мертвецом.
Если же говорить о зеркалах далёких, тёмных, не для тебя повешенных, то очень-очень редко можно узнать себя в их сумрачном отражении. Ты словно получаешь его в непрошенное наследство; немного похожее чувство испытываешь, обнаружив в самый разгар большой войны парадный портрет собственного прапрадедушки, который, оказывается, был адмирал — но другого, вражеского флота.
Так, или почти так чувствовал себя и шестнадцатилетний Авенамчи, когда он и ещё двадцать три совершенно незнакомых друг с другом родственника съехались в Букову на оглашение завещания Кавармфа, барона Тамкурского, богатого и цепкого старика, целых семьдесят девять лет не выпускавшего из пальцев скрипучую свою жизнь. Владения его были столь обширны и разнообразны — начиная от земли под заброшенной мыловарней и заканчивая бессрочным правом на процент от прибыли во всех серебряных рудниках, которые были или будут открыты в северо-восточных экспедициях, — что собрались они не в столице его империи — империя старца не имела столицы — а прямо в нотариальной конторе, на втором этаже, в тесном закутке, служившим, кажется, для подписания брачных контрактов.
Там было жарко и темно и звуки любви ползали по стенам, полу и потолку, словно хотели ускользнуть от её всесокрушающего удара. Пришлось зажечь фонарь и она увидела на полу два горячих золотистых тела, перевязанных чёрным шёлком волос, слишком занятых, чтобы отвлекаться на вошедшую.
Като был снизу: он заметил её первым и, не прерывая своего занятия, поднял удивлённые брови и уже хотел, должно быть, спросить, не собирается ли она присоединится к их забавам. Адзаруни крепко-крепко сжала веки, разом выкинула из головы все мысли, взмахнула (тысячи тренировок!) мечом и изо всех сил ударила — насквозь, изо всех сил, так, что невидимая теплая кровь забрызгала ей лицо.
Она не открывала глаза ни когда затихли вопли и хрип, ни когда перестала дрожать рукоятка, ни когда затрепетал и погас свечной огарок в фонаре, погрузив комнату в холодную ночную тьму. Только когда что-то тёплое прильнуло к её ногам, она распахнула глаза и поняла, что стоит в луже чужой крови. Дождь уже умер, в окне виднелась луна, похожая на далёкий хрустальный шар, и в её нежном женственном свете всё было чёрным: и груда из сплетённых тел на полу, и их кровь, окатившая стены и затёкшая ей под сандалии, и узкая дуга старого меча, пронзившего плоть и ушедшего сквозь настил прямо в землю. Вытащить его оказалось непросто, он поддался только с третьей попытки. Вытирая лезвие и лицо чем-то из одежды незадачливых любовников, она пыталась смириться с новым чувством. Ей казалось, что после удара её душа стала такой же, как и лезвие меча: цельная, непреклонная, и изящно изогнутая, она была готова поразить всё, что будет угодно её господину.
На пороге её встретили посвежевший воздух и умытые звёзды. Она оглянулась в поисках отца, но нигде его не увидила.
На скамейке вместо отца сидел барсук — огромный, полосатый, лоснящийся даже в лунном свете. Заметив девушку, зверь изучил её ленивыми глазами, отвтатительно фыркнул и бросился прочь — молния меча звякнула по пустому дереву, выломав несколько щепок.
На скамейке желтел обрывок свитка, измазанный следами барсучьих лап. Адзаруни бросилась в святилище за свечой, чувствуя, как земля что земля словно выскальзывает из-под ног.
На обрывке было одно-единственное слово, нацарапанное словно бы звериными когтями. Словно иронизируя над её безграмотностью, внизу была написана его расшифровка азбукой хираганы.
Одно-единственное слово.
«Убийца».
Адзаруни попыталась вспомнить, какая казнь неоназначается женщине, убившей человека из военного сословия и придворную даму, но не смогла. И, опёршись на меч, в первый и последний раз в своей жизни расплакалась.
Холм Двадцати Шести Ящериц
I
Есть огромная разница, отразишься ты в зеркале или в стакане. Ведь в стакане ты просто на себя смотришь, а вот отражение из зеркала тоже смотрит на тебя во все глаза. Ты начинаешь себя с ним смешивать, путать, а ведь это и есть одна из главных причин, по которой за зеркалами с самых данных времён предполагали некую волшебную силу. Очень рискованно, например, даже в мыслях произносить перед зеркалом слово «смерть»: на какой-то миг по лицу пробежит его тень и зеркало тут же её подхватит, а лицо, устыдившись несходства, моментально пытается повторить и дополнить это жутковатое выражение. Очень долго придётся потом выковыривать из головы всякие мрачные мысли, что слетятся туда, перепутав тебя с мертвецом.
Если же говорить о зеркалах далёких, тёмных, не для тебя повешенных, то очень-очень редко можно узнать себя в их сумрачном отражении. Ты словно получаешь его в непрошенное наследство; немного похожее чувство испытываешь, обнаружив в самый разгар большой войны парадный портрет собственного прапрадедушки, который, оказывается, был адмирал — но другого, вражеского флота.
Так, или почти так чувствовал себя и шестнадцатилетний Авенамчи, когда он и ещё двадцать три совершенно незнакомых друг с другом родственника съехались в Букову на оглашение завещания Кавармфа, барона Тамкурского, богатого и цепкого старика, целых семьдесят девять лет не выпускавшего из пальцев скрипучую свою жизнь. Владения его были столь обширны и разнообразны — начиная от земли под заброшенной мыловарней и заканчивая бессрочным правом на процент от прибыли во всех серебряных рудниках, которые были или будут открыты в северо-восточных экспедициях, — что собрались они не в столице его империи — империя старца не имела столицы — а прямо в нотариальной конторе, на втором этаже, в тесном закутке, служившим, кажется, для подписания брачных контрактов.
Страница
78 из 94
78 из 94
