На дороге снег заносит трупы, сдохли под обоями клопы, догорая, крыса скалит зубы, так и не добравшись до крупы.
Добавить в моё избранное
30 мин, 39 сек 13172
А мы сидим в заваленном сарае,
Есть у нас два ящика вина,
Ах, она такая растакая,
Ядерная зимушка-зима.
Все сгорело: книги и картины,
Детсады, больницы, психдома,
Винные сгорели магазины,
Развалилась прочная тюрьма.
А все одно, сидим себе, бухаем,
Есть еще два ящика вина,
Ах она такая растакая,
Ядерная зимушка-зима.
«Полковник и однополчане», «Зимушка-зима»
Как и когда это началось?
Для абсолютного большинства переживших — 23-го августа, приблизительно в десять часов по московскому времени. Началось с низкого басовитого гула за окном, с дребезжания стекол, тревожного рева сирен ГО и короткого сообщения по радио, так похожего на первоапрельский розыгрыш. Вспышку никто из уцелевших не видел, иначе бы среди них не числился.
Один лишь Саша упрямо предпочитал вести отсчет событий с того дня, когда он проснулся в холодном поту за час до рассвета.
Раньше ему казалось, что само выражение «проснуться в холодном поту» — просто красивая метафора, изобретенная бездарными графоманами, а в жизни так-де не бывает. Разве может пот быть холодным? Оказалось, может.
Лежа на жесткой неудобной кровати, в пятистах километрах от дома, Александр Данилевский не мог унять дрожи. Его зубы отбивали дробь, а руки покрылись «гусиной кожей», хотя на улице были все тридцать градусов жары в тени. Как будто внутри у него был лед, нетающий лед Антарктиды, и он холодил его изнутри, несмотря на теплый летний день за окном…
Сердце стучало, как паровой молот, каждый удар отдавался в ушах адским грохотом.
И только одна мысль гнездилась в его воспаленном сознании: что-то страшное грядет.
Вероятно, увиденный им во сне кошмар был настолько невыносимым, что сознание стерло его из памяти в тот самый миг, когда вступило в свои права. Инстинкт самосохранения не хотел допустить, чтобы это вырвалось на свободу, запер его в подвал бессознательного, отделил непреодолимым барьером от обычных, рутинных мыслей. И, кроме того, что весь мир рушился, а потом кто-то плохой, непохожий на человека, гнался за ним по темным улицам, настигал и убивал, он не мог восстановить ни одной детали.
Саша не был настолько наивен, чтобы считать себя новым Нострадамусом. Вероятно, такие «пророческие», апокалиптические сны снились ему не реже одного раза в неделю, но все благополучно стирались из памяти до того, как он успевал их рассказать кому-либо. И этот бы забылся… Так же произошло с романом Моргана Робертсона «Крушение «Титана» (в оригинале — «Тщетность»). Если бы через несколько лет после его издания огромный корабль не отправился ко дну вместе с двумя тысячами пассажиров, кто бы запомнил и книгу, и ее автора?
Это было ровно две недели назад. Всего две недели. Или целых две недели?
Для обычной жизни этот период времени ничтожен — нельзя ни как следует отдохнуть, ни втянуться в работу. Но сейчас это был гигантский срок — вечность, отделяющая его от более-менее нормальной жизни. Хотя он давно не знал, что такое норма, и где ее границы.
То, что случилось две недели назад, нормой явно не было. Наоборот, оно было чем-то из ряда вон выходящим. Такие события происходят раз в несколько миллионов лет, и очень мала для живого существа вероятность стать их свидетелем.
Но он стал.
Он не увидел сам взрыв (иначе его бы просто не было в живых), а услышал. Как далекий гул, заполнивший вдруг все мироздание и поглотивший его как бурный поток — песчинку.
Так с грохотом переворачивалась страница истории человечества, а заодно начиналась новая глава в его жизни, жизни скромного учителя родом из сибирского подбрюшья огромной империи, которая вступила в последнюю в своей жизни войну.
Его глаза не видели взметнувшегося к небесам столба пламени, но опыт десятков книг и фильмов не прошел даром. Он услужливо подсказал Саше, как это должно выглядеть.
Ракета, начавшая свой полет где-то в Шайенских горах, пошла на снижение, и ровно двадцать минут назад в пятнадцати километрах к северу родилось новое светило. В том месте, в эпицентре вспышки, воздух за доли секунды раскалился до температуры солнечной короны, давление сравнялось с давлением в земном ядре. Там горело все, что могло и не могло гореть. Плавился бетон и кирпич, испарялось железо и сталь, миллионы литров воды из великой сибирской реки превращались даже не в пар — в раскаленную плазму… От органической материи не оставалось даже пепла — чудовищная энергия взрыва рвала молекулярные связи и разметывала по кирпичику клетки, белки, аминокислоты. Вспышка оборачивала эволюцию вспять, возвращала жизнь в ее исходное состояние, в котором та находилась два миллиарда лет назад. В ничто.
А там, где вспышка брала свое начало, поднимался к небесам чудовищный белесый гриб-шампиньон: памятник всем бесплодным усилиям и благим намерениям. Его величие поражало и могло бы вызвать гордость в сердцах людских — вот оно, достижение нашего гения.
Есть у нас два ящика вина,
Ах, она такая растакая,
Ядерная зимушка-зима.
Все сгорело: книги и картины,
Детсады, больницы, психдома,
Винные сгорели магазины,
Развалилась прочная тюрьма.
А все одно, сидим себе, бухаем,
Есть еще два ящика вина,
Ах она такая растакая,
Ядерная зимушка-зима.
«Полковник и однополчане», «Зимушка-зима»
Как и когда это началось?
Для абсолютного большинства переживших — 23-го августа, приблизительно в десять часов по московскому времени. Началось с низкого басовитого гула за окном, с дребезжания стекол, тревожного рева сирен ГО и короткого сообщения по радио, так похожего на первоапрельский розыгрыш. Вспышку никто из уцелевших не видел, иначе бы среди них не числился.
Один лишь Саша упрямо предпочитал вести отсчет событий с того дня, когда он проснулся в холодном поту за час до рассвета.
Раньше ему казалось, что само выражение «проснуться в холодном поту» — просто красивая метафора, изобретенная бездарными графоманами, а в жизни так-де не бывает. Разве может пот быть холодным? Оказалось, может.
Лежа на жесткой неудобной кровати, в пятистах километрах от дома, Александр Данилевский не мог унять дрожи. Его зубы отбивали дробь, а руки покрылись «гусиной кожей», хотя на улице были все тридцать градусов жары в тени. Как будто внутри у него был лед, нетающий лед Антарктиды, и он холодил его изнутри, несмотря на теплый летний день за окном…
Сердце стучало, как паровой молот, каждый удар отдавался в ушах адским грохотом.
И только одна мысль гнездилась в его воспаленном сознании: что-то страшное грядет.
Вероятно, увиденный им во сне кошмар был настолько невыносимым, что сознание стерло его из памяти в тот самый миг, когда вступило в свои права. Инстинкт самосохранения не хотел допустить, чтобы это вырвалось на свободу, запер его в подвал бессознательного, отделил непреодолимым барьером от обычных, рутинных мыслей. И, кроме того, что весь мир рушился, а потом кто-то плохой, непохожий на человека, гнался за ним по темным улицам, настигал и убивал, он не мог восстановить ни одной детали.
Саша не был настолько наивен, чтобы считать себя новым Нострадамусом. Вероятно, такие «пророческие», апокалиптические сны снились ему не реже одного раза в неделю, но все благополучно стирались из памяти до того, как он успевал их рассказать кому-либо. И этот бы забылся… Так же произошло с романом Моргана Робертсона «Крушение «Титана» (в оригинале — «Тщетность»). Если бы через несколько лет после его издания огромный корабль не отправился ко дну вместе с двумя тысячами пассажиров, кто бы запомнил и книгу, и ее автора?
Это было ровно две недели назад. Всего две недели. Или целых две недели?
Для обычной жизни этот период времени ничтожен — нельзя ни как следует отдохнуть, ни втянуться в работу. Но сейчас это был гигантский срок — вечность, отделяющая его от более-менее нормальной жизни. Хотя он давно не знал, что такое норма, и где ее границы.
То, что случилось две недели назад, нормой явно не было. Наоборот, оно было чем-то из ряда вон выходящим. Такие события происходят раз в несколько миллионов лет, и очень мала для живого существа вероятность стать их свидетелем.
Но он стал.
Он не увидел сам взрыв (иначе его бы просто не было в живых), а услышал. Как далекий гул, заполнивший вдруг все мироздание и поглотивший его как бурный поток — песчинку.
Так с грохотом переворачивалась страница истории человечества, а заодно начиналась новая глава в его жизни, жизни скромного учителя родом из сибирского подбрюшья огромной империи, которая вступила в последнюю в своей жизни войну.
Его глаза не видели взметнувшегося к небесам столба пламени, но опыт десятков книг и фильмов не прошел даром. Он услужливо подсказал Саше, как это должно выглядеть.
Ракета, начавшая свой полет где-то в Шайенских горах, пошла на снижение, и ровно двадцать минут назад в пятнадцати километрах к северу родилось новое светило. В том месте, в эпицентре вспышки, воздух за доли секунды раскалился до температуры солнечной короны, давление сравнялось с давлением в земном ядре. Там горело все, что могло и не могло гореть. Плавился бетон и кирпич, испарялось железо и сталь, миллионы литров воды из великой сибирской реки превращались даже не в пар — в раскаленную плазму… От органической материи не оставалось даже пепла — чудовищная энергия взрыва рвала молекулярные связи и разметывала по кирпичику клетки, белки, аминокислоты. Вспышка оборачивала эволюцию вспять, возвращала жизнь в ее исходное состояние, в котором та находилась два миллиарда лет назад. В ничто.
А там, где вспышка брала свое начало, поднимался к небесам чудовищный белесый гриб-шампиньон: памятник всем бесплодным усилиям и благим намерениям. Его величие поражало и могло бы вызвать гордость в сердцах людских — вот оно, достижение нашего гения.
Страница
1 из 10
1 из 10
