Добавить в моё избранное
230 мин, 12 сек 9666
Легкого мановения руки мэтра было достаточно для того, чтобы смысл всего ряда, да и всей картины в целом, полностью переменился. Если бы во время гадания карты легли таким образом, это означало бы, что некое влиятельное лицо все же сумеет вызволить графа из тесных объятий смерти. «Что ж! По крайней мере, я остался честен по отношению к самому себе,» — подумал Эттейла и, слегка пригубив вино, направился в спальню…
Утро девятого термидора второго года по республиканскому календарю выдалось в Париже довольно прохладным. Особенно прохладным оно казалось графу де Монпелье, со скрюченной от ревматизма спиной и потухшим взором медленно всходящему на эшафот. Ничто уже не волновало бывшего некогда сановника — деятельного хотя и не всегда удачливого. Долгие месяцы пребывания в заточении лишили его не только здоровья, но и рассудка. Имена тех, кто когда-то составлял его ближайшее окружение, вспоминались с трудом. Тени невосполнимых потерь шли по пятам его воспаленных умосозерцаний. Де Монпелье не мог противостоять чужой воле — у него не было больше сил. Ему хотелось только одного — как можно скорее услышать оглашение приговора, свист лезвия и забыться в этом вечном блаженстве тишины, где нет ни интриг, ни зависти, ни коварства…
Единственное, о чем искренне сожалел граф де Монпелье, было горе, которое он причинял безвременным уходом своей молодой обворожительной супруге. Граф поднял глаза и обвел собравшуюся вокруг эшафота толпу безнадежно-тусклым взглядом. Где-то на другом конце площади, как бы в другом мире, он неожиданно заметил знакомый силуэт. Он попытался прокричать слова извинения, но посиневшие губы не слушались его — и только хриплый стон отчаянья вырвался из груди.
Палач взял в руки повязку и, наложив ее на глаза графа, стянул на затылке двумя крепкими узлами. Свет пропал. Жестокое будущее неотвратимо приближалось. Внезапно слух осужденного уловил легкий шум восклицаний, пронесшихся по толпе. За ним последовали чьи-то четкие команды, суть которых сводилась к требованию немедленно очистить площадь. «Якобинская диктарура свергнута! — прокричал чей-то уверенный голос. — Казнь отменяется. Да здравствует Фуше! Да здравствует Республика!»
Точно пелена упала с глаз узника предсмертная повязка. Точно позабытая грусть слетела с лица графини де Монпелье черная вуаль. Чудо произошло, и будущее отступило. Страшное предсказание не сбылось! Жизнь и любовь оказались сильнее предопределения!
В семидесяти лье от Парижа, давно позабыв о неприятном инциденте, глядя на тлеющие угли, приближался к разгадке тайны великий Эттейла. Он чувствовал ее запах, ее дыхание. Он слышал, как где-то совсем близко бьется ее извечное вселенское сердце, выстукивая мелодию жизни и смерти бесконечного множества живущих на этой планете. Будущее, как на ладони, лежало перед его мысленным взором и нисколько не страшило его. Прошлое уносилось вдаль и вновь возращалось приливами наиболее ярких воспоминаний. Настоящее, такое бесцветное, каким оно могло показаться со стороны, представлялось ему чрезвычайно плодотворным и обнадеживающим. Именно в нем он чувствовал приближение момента озарения.
Он знал, что озарение непременно придет. Знал, что последствия этого озарения будут столь велики, что в корне изменят его представления о жизни и смерти, пространстве и времени, связи между прошлым, настоящим и будущим и других абсолютных понятиях. Он жаждал озарения и одновременно страшился его. Наполнив бокал красным вином, Эттейла сделал несколько жадных глотков в извечной надежде отыскать истину там, где ей и суждено было пребывать с начала времен. Легкое тепло разлилось по его телу. Почему-то вспомнился пресловутый четвертый аркан. В голове зашумело что-то иррациональное.
— Где ты, Господи?! — воскликнул прорицатель. — Я знаю, что Ты здесь, но я не вижу Тебя!
Вселенская тишина воцарилась в комнате. Переплеты древних фолиантов засветились фосфорицирующим блеском. Пыль перестала быть видимой. Угли рассыпались в прах. Завеса тайны стала медленно приподниматься. В волнении Эттейла выронил бокал, со звоном разбившийся об пол. Взгляд прорицателя инстинктивно упал на осколки стекла…
Внезапно кощунственная догадка пронзила его мозг. Эттейла медленно поднялся с кресла, сделал несколько робких шагов по направлению к трюмо, помедлил долю секунды, после чего решительно посмотрел в зеркало и… увидел в нем до боли знакомое собственное отражение… Длинные седые пряди ниспадали на открытый лоб одухотворенного лица точно линии бесконечных судеб, переплетенных вселенскими ветрами. В бездонных глазах светилась накопленная многими поколениями мудрость тысячелетий. Губы были плотно сжаты, ибо Эттейла не осмеливался произнести вслух столь привычное для него имя… имя Бога…
Жизнь пронеслась. Тайны не стало. Расклад удался.
Слезы потекли из глаз великого предсказателя… Единственное, что теперь оставалось непознанным для Эттейлы — так это вопрос о том, что явилось причиной этих неожиданных слез — радость или разочарование?
Утро девятого термидора второго года по республиканскому календарю выдалось в Париже довольно прохладным. Особенно прохладным оно казалось графу де Монпелье, со скрюченной от ревматизма спиной и потухшим взором медленно всходящему на эшафот. Ничто уже не волновало бывшего некогда сановника — деятельного хотя и не всегда удачливого. Долгие месяцы пребывания в заточении лишили его не только здоровья, но и рассудка. Имена тех, кто когда-то составлял его ближайшее окружение, вспоминались с трудом. Тени невосполнимых потерь шли по пятам его воспаленных умосозерцаний. Де Монпелье не мог противостоять чужой воле — у него не было больше сил. Ему хотелось только одного — как можно скорее услышать оглашение приговора, свист лезвия и забыться в этом вечном блаженстве тишины, где нет ни интриг, ни зависти, ни коварства…
Единственное, о чем искренне сожалел граф де Монпелье, было горе, которое он причинял безвременным уходом своей молодой обворожительной супруге. Граф поднял глаза и обвел собравшуюся вокруг эшафота толпу безнадежно-тусклым взглядом. Где-то на другом конце площади, как бы в другом мире, он неожиданно заметил знакомый силуэт. Он попытался прокричать слова извинения, но посиневшие губы не слушались его — и только хриплый стон отчаянья вырвался из груди.
Палач взял в руки повязку и, наложив ее на глаза графа, стянул на затылке двумя крепкими узлами. Свет пропал. Жестокое будущее неотвратимо приближалось. Внезапно слух осужденного уловил легкий шум восклицаний, пронесшихся по толпе. За ним последовали чьи-то четкие команды, суть которых сводилась к требованию немедленно очистить площадь. «Якобинская диктарура свергнута! — прокричал чей-то уверенный голос. — Казнь отменяется. Да здравствует Фуше! Да здравствует Республика!»
Точно пелена упала с глаз узника предсмертная повязка. Точно позабытая грусть слетела с лица графини де Монпелье черная вуаль. Чудо произошло, и будущее отступило. Страшное предсказание не сбылось! Жизнь и любовь оказались сильнее предопределения!
В семидесяти лье от Парижа, давно позабыв о неприятном инциденте, глядя на тлеющие угли, приближался к разгадке тайны великий Эттейла. Он чувствовал ее запах, ее дыхание. Он слышал, как где-то совсем близко бьется ее извечное вселенское сердце, выстукивая мелодию жизни и смерти бесконечного множества живущих на этой планете. Будущее, как на ладони, лежало перед его мысленным взором и нисколько не страшило его. Прошлое уносилось вдаль и вновь возращалось приливами наиболее ярких воспоминаний. Настоящее, такое бесцветное, каким оно могло показаться со стороны, представлялось ему чрезвычайно плодотворным и обнадеживающим. Именно в нем он чувствовал приближение момента озарения.
Он знал, что озарение непременно придет. Знал, что последствия этого озарения будут столь велики, что в корне изменят его представления о жизни и смерти, пространстве и времени, связи между прошлым, настоящим и будущим и других абсолютных понятиях. Он жаждал озарения и одновременно страшился его. Наполнив бокал красным вином, Эттейла сделал несколько жадных глотков в извечной надежде отыскать истину там, где ей и суждено было пребывать с начала времен. Легкое тепло разлилось по его телу. Почему-то вспомнился пресловутый четвертый аркан. В голове зашумело что-то иррациональное.
— Где ты, Господи?! — воскликнул прорицатель. — Я знаю, что Ты здесь, но я не вижу Тебя!
Вселенская тишина воцарилась в комнате. Переплеты древних фолиантов засветились фосфорицирующим блеском. Пыль перестала быть видимой. Угли рассыпались в прах. Завеса тайны стала медленно приподниматься. В волнении Эттейла выронил бокал, со звоном разбившийся об пол. Взгляд прорицателя инстинктивно упал на осколки стекла…
Внезапно кощунственная догадка пронзила его мозг. Эттейла медленно поднялся с кресла, сделал несколько робких шагов по направлению к трюмо, помедлил долю секунды, после чего решительно посмотрел в зеркало и… увидел в нем до боли знакомое собственное отражение… Длинные седые пряди ниспадали на открытый лоб одухотворенного лица точно линии бесконечных судеб, переплетенных вселенскими ветрами. В бездонных глазах светилась накопленная многими поколениями мудрость тысячелетий. Губы были плотно сжаты, ибо Эттейла не осмеливался произнести вслух столь привычное для него имя… имя Бога…
Жизнь пронеслась. Тайны не стало. Расклад удался.
Слезы потекли из глаз великого предсказателя… Единственное, что теперь оставалось непознанным для Эттейлы — так это вопрос о том, что явилось причиной этих неожиданных слез — радость или разочарование?
Страница
69 из 70
69 из 70
