Небо сохраняется через сны когда Бога нет дома

Не знаю совершали ли бабочки грехи, но я вновь и вновь её ослушивался и продолжал прикалывать их булавками к бумаге и прятать под своей кроватью.

— Всё. Прекращай жечь свечи — говорит она и задувает свечу, тот единственный источник света.

— Но я ещё не закончил! Эй! — а я снова злюсь. А она снова мне отвешивает за это. Говорит, что злость — от лукавого.

Злиться запрещено.

Свет полагался только на час вечером когда на улице темнеет, всё остальное время мне приходилось сидеть либо в темноте, либо при свете от щели моего окна, но его было недостаточно, настолько хорошо она заколотила окна.

Свечи переводить было запрещено.

Я не любил мрачную погоду. В такие дни света в моей комнате становилось ещё меньше. Или когда шли дожди. Я не любил дожди, потому что днём в моей комнате становилось как ночью.

И зимы. Я ненавидел зимы, из-за того, что утро наступало слишком поздно, а вечер приходил слишком рано. То есть, светло здесь было от силы часов семь, всё остальное время — тьма.

А ещё меня сильно пугал этот звук. Звук дождя. Будто бы кучка маленьких людей решила станцевать на нашей крыше развесёлую джигу.

Но я всё равно хотел туда.

— Мам?

— Что? — смотрит на меня всё с той же злостью.

— Я хочу туда… на улицу… — показываю взглядом на щель в окне, что злит её ещё больше.

— Ты знаешь что там! Ты же знаешь! Тебе нельзя туда! Нельзя! Это запрещено! — тон становится выше.

— А я уверен, что не случится ничего плохого если я просто выйду и посмотрю на небо.

— Там порок! Там грязь! Не смей так больше говорить! Ты хочешь быть грязным?! — она слетает с катушек, начинает кричать.

— Я только хочу увидеть небо.

Она снова кричит, что этого не произойдёт, что я всегда буду здесь, всю свою жизнь. Что сидел и буду сидеть, потому что должен оставаться непорочным. Что этот мир меня испачкает.

Потом снова меня лупит, чтоб я забыл эту идею с небом и больше не повторял её никогда. После чего забирает полотенце, таз с водой, а через пять минут я слышу как она забивает досками оставшуюся щель в моём окне.

Больше нет света.

Он теперь запрещён.

Скидываю с кровати карандаши и рисунки, зарываюсь носом в простыни и снова плачу. Я часто плакал. Вечерами и иногда ночью. Обычно это было от одиночества и досады. Сейчас — от отчаяния. Только сейчас я понял, что это навсегда. Эта темнота. Она останется со мной на совсем. Теперь я уверен, что больше не увижу ни неба, ни света… ничего.

Это как если бы быть слепым.

Сейчас я ослеп. Но у меня остались мои сны. Я заставлял себя спать потому что хотел оказаться там, во снах, а не здесь, в темноте. Там был другой мир. Там был свет. Много света. И коридоры. Коридоры и люди. Мне всегда снился один и тот же человек. Я не видел его лица, но практически выучил его силуэт. Тёмный силуэт высокого роста. На нём плащ по колено и длинные волосы, они свисают. Он сидит. Он сидит и потирает свои руки. Что-то держит.

Я не знаю какие они, другие люди, я их никогда не видел, только во снах. Матильда говорит, что с людьми лучше не контактировать потому что они грязны и порочны, что они запачкают тебя и Бог потом тебя не примет.

Матильда была аскетом. Религиозным фанатиком. Она встала на путь ограничений. Встала и меня поставила. Отказ от удовольствий и радостей жизни. Я не знаю что такое удовольствие, но звучит приятно. Ещё я не знаю, как она жила там, за пределами моей комнаты, но я уверен, что у неё там есть свет и доступ к небу. Я уверен, что она не истязает себя такими ограничениями как меня, но она говорит, что это мне на благо.

А я ей верил. Ведь она знает жизнь.

Я вытераю слёзы и снова погружаюсь в сон.

Я хочу уснуть навечно. Я больше не хочу видеть весь этот ужас. Эту жуткую темноту. Это сложно.

Я устал…

Атмосфера вокзала. Шум приближающегося самолёта. Унылые залы ожидания. Всю неделю льёт дождь. Мало народу. Осень. Это очень хреново. В такие моменты мало людей. Мало кто приезжает, мало кто уезжает. Сижу на полу. Курю. Шейла стоит рядом и насмешливо говорит, чтоб я не сидел на холодном полу, в противном случае отморожу задницу и буду неработоспособным. Умеет она поддержать.

— Чего раскис? «Концерт» то будет?

— Нее… — мотаю головой — не будет. Задолбалось за сегодня.

Уже почти вечер. Мы решаем выйти за пределы вокзала. Стемнело. Шейла накидывает красное пальто и распускает белые волосы. На ней прозрачные колготки в крупную сетку, чёрные туфли с высокими шпильками и маленькая блестящая сумочка. Она медленно ходит туда-сюда виляя бёдрами. Я сажусь на ограждение которые стоят вдоль улиц. Закуриваю. Через некоторое время подтягиваются остальные. Любезно, но не без сарказма здароваются со мной. Их пятеро. Шейла почти всегда была со мной, потому что именно она, можно сказать, меня приютила и взяла в их команду.