174 мин, 34 сек 7394
Мне вдруг пришло в голову, что он похож немного на какогото актера. Не знаю его фамилии, знаю только, что снимался в фильме «Поле битвы — Земля», ну, в том самом, по Хаббарду, где еще Траволта снимался. Там этот актер играл землянина, который всех освободил и спас. Валерка чемто похож на него. Такой же страшненький, да, Лер, будем смотреть правде в глаза? Траволта в фильме все звал его крысенышем. И правда, было похож, лицо у него остренькое, как крысиная мордочка, и страшно молодое. Типаж у Валерки точно такой же, ейбогу!
Сказать это ему не вздумай, Лера.
В общем, мы пошли на кухню. Я поставила турку, причем Валерка страшно ею заинтересовался.
— Что это такое? — говорит.
— Турка, — сказала я честно, потом подумала и прибавила, — Ну, штука такая для чая, туркэ называется. Ее папа из Ленинграда привез.
— А варенье у тебя есть?
— Есть, — сказала я.
Варенья у меня, и правда, полно. Хотя с маминой смерти уже прошел год. Сама я его варить не умею, да и не ем. И вот оно стоит, стоит, и не знаешь, куда от него деться.
Я достала из холодильника трехлитровую банку «лунного» варенья. Абрикосы, лимон и груши, тягучепрозрачная жидкость, в которой, словно мухи в янтаре, увязают кусочки фруктов. Мама умела превратить обыденность в поэзию, что и говорить. Мир вокруг нее становился волшебным, хотя она не прилагала к этому никаких усилий. Иногда мне кажется, что она даже и не подозревала о своей исключительности, она просто жила и искренне думала, что она живет как все. Заурядная домохозяйка. Лучше бы она действительно была заурядной домохозяйкой! Лучше бы они оба были заурядными.
Турка закипела, я залила воду в заварник и поставила турку еще раз. Валера устроился на табурете возле двери. Сегодня он был в костюме, темносером, довольно дорогом на вид. Белая рубашка, темносерый шелковый галстук. Просто роскошный галстук, честно говоря, а я очень люблю хорошие галстуки. Просто, к Валерке, к его легкой, странной, мальчишеской внешности, все это не шло.
Он расстегнул пиджак и сидел, облокотившись локтями на стол. В профиль он казался совсем усталым. И тихим, как ребенок.
— Сейчас, — сказала я, водружая банку на стол, — гдето у меня была вазочка для варенья.
— Да ладно. Из банки вкуснее.
— Ты действительно так думаешь? Ну, ладно… Сейчас я ее открою. Вот блин!
— Дай сюда.
Я отдала ему банку и стала разливать чай. Расставила на столе чашки, ложки, печенье, масло и хлеб.
— Ты есть хочешь? Валер? Может, тебе разогреть чтонибудь?
Он помотал головой.
Мы пили чай в молчании. Я не знала, что сказать, что вообще можно сказать, когда я вся и трепет, и страх, и ласка. За окном слышен был шум проезжающих машин, и трамваи скакали мимо, как тяжело нагруженные лошади. Словами не объяснить того, что я чувствую, когда смотрю на Валеру. Он напоминает мне «Святого Себастьяна» Рильке. Вот это:
Будто лежа он стоит, высок,
Мощной волею уравновешен,
Словно мать кормящая нездешен,
И в себе замкнувшись, как венок.
Стрелы же охотятся за ним,
И концами мелкой дрожью бьются,
Словно вспять из этих бедер рвутся.
Он стоит — улыбчив, нераним.
Лишь на миг в его глазах тоска
Болью обозначилась слегка,
Чтоб он смог презрительней и резче
Выдворить из каждого зрачка
Осквернителя прекрасной вещи.
Кожа у него тонкая и натянута так туго, словно на барабане. Ни малейшей морщинки, даже в углах глаз.
— Я сто лет не ел варенья. А уж такого вообще не ел. Это ты варила?
— Мама.
— Ясно, — пробормотал он.
— Валер, ты, помоему, засыпаешь.
— Угу. Я пойду сейчас, а то и правда у тебя засну.
— Ты на машине?
— Да.
— Ты врежешься сейчас куданибудь. У тебя же глаза слипаются. Может, ты поспишь немного, потом пойдешь?
— А можно? Я на диване полчасика полежу… Лер, ты чудо.
Он лег в большой комнате. Я принесла ему подушку, одеяло, задернула шторы и ушла в папин кабинет — продолжать раскопки. Валерка заснул сразу же.
В письменном столе я нашла толстую тетрадь в синей обложке. Мелкожемчужным подчерком исписаны были страницы, меж ними встречались, то сухой лист, то цветок, иногда вложены были рисунки или фотографии. С неожиданным чувством я узнала свои детские каракули в пожелтевших листах.
Не сразу я поняла, что это был мамин дневник. Ведь я даже не знаю ее подчерка, никогда не видела записей, сделанных ее рукой. Невольно я оглянулась на мамин портрет, висевший над дверью, и засмотрелась, задумалась.
Это большая фотография в металлической рамке; бледная гибкая женщина взирала с нее на меня смутными глазами. Белые волосы ртутной волной струились по ее плечам. Лицо ее узко, тонко, невозможно.
Сказать это ему не вздумай, Лера.
В общем, мы пошли на кухню. Я поставила турку, причем Валерка страшно ею заинтересовался.
— Что это такое? — говорит.
— Турка, — сказала я честно, потом подумала и прибавила, — Ну, штука такая для чая, туркэ называется. Ее папа из Ленинграда привез.
— А варенье у тебя есть?
— Есть, — сказала я.
Варенья у меня, и правда, полно. Хотя с маминой смерти уже прошел год. Сама я его варить не умею, да и не ем. И вот оно стоит, стоит, и не знаешь, куда от него деться.
Я достала из холодильника трехлитровую банку «лунного» варенья. Абрикосы, лимон и груши, тягучепрозрачная жидкость, в которой, словно мухи в янтаре, увязают кусочки фруктов. Мама умела превратить обыденность в поэзию, что и говорить. Мир вокруг нее становился волшебным, хотя она не прилагала к этому никаких усилий. Иногда мне кажется, что она даже и не подозревала о своей исключительности, она просто жила и искренне думала, что она живет как все. Заурядная домохозяйка. Лучше бы она действительно была заурядной домохозяйкой! Лучше бы они оба были заурядными.
Турка закипела, я залила воду в заварник и поставила турку еще раз. Валера устроился на табурете возле двери. Сегодня он был в костюме, темносером, довольно дорогом на вид. Белая рубашка, темносерый шелковый галстук. Просто роскошный галстук, честно говоря, а я очень люблю хорошие галстуки. Просто, к Валерке, к его легкой, странной, мальчишеской внешности, все это не шло.
Он расстегнул пиджак и сидел, облокотившись локтями на стол. В профиль он казался совсем усталым. И тихим, как ребенок.
— Сейчас, — сказала я, водружая банку на стол, — гдето у меня была вазочка для варенья.
— Да ладно. Из банки вкуснее.
— Ты действительно так думаешь? Ну, ладно… Сейчас я ее открою. Вот блин!
— Дай сюда.
Я отдала ему банку и стала разливать чай. Расставила на столе чашки, ложки, печенье, масло и хлеб.
— Ты есть хочешь? Валер? Может, тебе разогреть чтонибудь?
Он помотал головой.
Мы пили чай в молчании. Я не знала, что сказать, что вообще можно сказать, когда я вся и трепет, и страх, и ласка. За окном слышен был шум проезжающих машин, и трамваи скакали мимо, как тяжело нагруженные лошади. Словами не объяснить того, что я чувствую, когда смотрю на Валеру. Он напоминает мне «Святого Себастьяна» Рильке. Вот это:
Будто лежа он стоит, высок,
Мощной волею уравновешен,
Словно мать кормящая нездешен,
И в себе замкнувшись, как венок.
Стрелы же охотятся за ним,
И концами мелкой дрожью бьются,
Словно вспять из этих бедер рвутся.
Он стоит — улыбчив, нераним.
Лишь на миг в его глазах тоска
Болью обозначилась слегка,
Чтоб он смог презрительней и резче
Выдворить из каждого зрачка
Осквернителя прекрасной вещи.
Кожа у него тонкая и натянута так туго, словно на барабане. Ни малейшей морщинки, даже в углах глаз.
— Я сто лет не ел варенья. А уж такого вообще не ел. Это ты варила?
— Мама.
— Ясно, — пробормотал он.
— Валер, ты, помоему, засыпаешь.
— Угу. Я пойду сейчас, а то и правда у тебя засну.
— Ты на машине?
— Да.
— Ты врежешься сейчас куданибудь. У тебя же глаза слипаются. Может, ты поспишь немного, потом пойдешь?
— А можно? Я на диване полчасика полежу… Лер, ты чудо.
Он лег в большой комнате. Я принесла ему подушку, одеяло, задернула шторы и ушла в папин кабинет — продолжать раскопки. Валерка заснул сразу же.
В письменном столе я нашла толстую тетрадь в синей обложке. Мелкожемчужным подчерком исписаны были страницы, меж ними встречались, то сухой лист, то цветок, иногда вложены были рисунки или фотографии. С неожиданным чувством я узнала свои детские каракули в пожелтевших листах.
Не сразу я поняла, что это был мамин дневник. Ведь я даже не знаю ее подчерка, никогда не видела записей, сделанных ее рукой. Невольно я оглянулась на мамин портрет, висевший над дверью, и засмотрелась, задумалась.
Это большая фотография в металлической рамке; бледная гибкая женщина взирала с нее на меня смутными глазами. Белые волосы ртутной волной струились по ее плечам. Лицо ее узко, тонко, невозможно.
Страница
13 из 49
13 из 49