Счастье

Со временем хотел переселить к себе домой — подальше от тлетворного влияния клуба, а пока просто наблюдал и позволял привыкнуть к своему присутствию. Старость брала свое, бухгалтер стал сентиментальным. Но мечтам не судилось сбыться. Можно оградить девочку от охранников, сказав пару веских слов начальнику охраны. Но что и кому он скажет, чтобы оградить ее от Эйдэна Мура, владельца? Не пойдет ведь жаловаться де Молье, ведь тот сам просил вести дела мальчика, приглядывать за ним, иначе все гонорары улетели бы в неизвестность. Беня и приглядывал, и вел все денежные дела, обеспечивая тем самым художнику если не богатство, то вполне приличный по парижским меркам достаток.

— Зачем вам эта девочка? Она мала и угловата чтобы быть моделью, — устало проскрипел Монштейн.

— Не интересует как модель, — отмахнулся Эйдэн, начиная срываться, раздражаясь на непонимание простейших по его мнению вещей.

— Вот потому и спрашиваю, — бухгалтер сник, готовясь выслушать очередную истерику художника, на которые тот был щедр.

— Она меня вдохновляет! — фыркнул Мур, поворачиваясь спиной и всем видом показывая, что разговор окончен.

С одной стороны, старый Беня испугался, но с другой… девочке было лет восемнадцать, несмотря на совершенную детскость внешности. К тому же она пришла с улицы, беспризорщина, так что вряд ли можно надеяться на то, что судьба ее пощадила. Не так уж плохо, если Ханна станет любовницей маэстро. Он, конечно, с причудами, но никогда не обижал ни своих моделей, ни любовниц. Покряхтев с досады, старик нашел такое положение вещей не самым худшим и, отбросив ханжество, кивнул, сказав Муру, что девочка останется здесь и он, Беня Монштейн, за ней присмотрит.

Несколькими днями позже бухгалтер понял, насколько ошибся в своих предположениях: художник наблюдал за Ханной и другой девушкой, с которой подопечная Монштейна предавалась содомии. Старик сплюнул, но как-то успокоился, внезапно осознав, что теперь Ханна действительно в безопасности.

Родители покинули её столь неожиданно, что она даже не успела понять, как это произошло. Просто стояла над неглубокой могилой и смотрела на серые гробы. Такие же серые, какой была жизнь этих людей. Серые, добротные, прочные, без единого украшения. Ханна поймала себя на мысли о том, что если бы родители могли выбраться из-под земли, то выбросили бы даже те несколько цветков, что оставили знакомые.

— Не плачь, Ханна, твои родители были добрыми людьми, но и из их смерти ты можешь вынести огромный опыт, — на мгновение шестнадцатилетней девушке почудилось сочувствие в голосе тетки. Но только почудилось. — Все болезни — от нечистоплотности. Содержи себя аккуратно и проживешь долгую жизнь. А смерть сделает тебя только ближе к Господу. В этом грешном мире нам остается только трудиться, трудиться и молиться за то, чтобы новый Судный День случился не так быстро…

Тетка продолжала что-то говорить, но Ханна не слушала. Она думала о том, что осталась совсем одна, что у родителей есть кое-какие сбережения, на приданое хватит, да и доброго имени дворянского рода никто не отнимал.

— И ты, конечно, останешься у меня! Не выброшу же я родную племянницу на улицу! Не волнуйся…

— Но я думала…

— Неисповедимы пути Господни, девочка, вот сейчас он забрал мою сестру, но подарил мне дочь.

— Тётя Джен, я благодарна вам, но…

— Я клянусь, что ничего не измениться в твоей жизни вместе с уходом твоих родителей!

Хорошо, что можно было перевести взгляд на серое надгробие: не стали тратиться на два, выбив имена на одном невзрачном камне. Прямоугольник, врытый в землю, насквозь пропахшую покойниками. Хорошо, что можно спрятать в буквах взгляд, полный отчаяния.

Так Ханна перебралась из одной комнатушки в другую. В доме тётки она прожила еще год.

— Молись, и Господь увидит тебя.

— Учись, и Господь поймёт, что ты добрая и усердная девочка.

— Не перечь, это не доведет до добра.

И Ханна училась, не перечила, скромно опускала глаза. Запреты, запреты, запреты. Поощрения можно было ожидать только от Бога, но он упорно молчал, глядя на Ханну таким же непримиримым и жестоким взглядом, как и тётка. Нет, Ханна не голодала, не ходила в обносках, не мерзла, но всё чаще, всё настойчивее возникала мысль о свободе. Мысль о том, что её жизнь должна быть совсем другой. Какой?

Сегодня Ханна не пошла в церковь. Осенний день был солнечным. Она всё никак не могла привыкнуть к тому, что осенью может светить солнце. Прохлада ночи еще не отступила, песок подморожено похрустывал под ботинками. Раннее утро, до рези в глазах голубое небо, такого нет в Лондоне, толпящийся город заставили свернуть с тротуара в парк. Ханна качалась на качелях, кем-то заботливым устроившим под деревом детишкам развлечение. Подошвы ботинок не касались земли: она так и не выросла до правильного роста. Ни до какого роста она выросла.