Счастье

Обнажает, присыпает фейерверком, возводит погребальные костры пестросмешения цветов. Он их хоронит так, словно они богини. Они навечно останутся жить на холсте, но навсегда их души вспыхнут огнем Дьявола. Оттого они так соблазнительны и совершенны. Чистейший высокий крик на тонкой ноте. Где-то рядом с небом. А он уйдет. Когда придет время, он обязательно уйдет в свой рай, откупленный сотнями смертей. И только кисть взлетает как топор в прилежных руках палача. Это последний миг любви. Он может только так любить. Лишь так чествовать своих возлюбленных. И возносить их к солнцу… предавая.

Он старательно законопачивает бреши в латах, возводя новую крепостную стену.

— Хватит-хватит. Хватит! Я не хочу прикасаться с реальным миром, так какого проклятья он так настырно лезет во все щели?! Хватит!!!

Он окружает крепость глубоким рвом, утыкивая дно острыми кольями, пускает дракона плавать в серной кислоте, наполняющей ров. Заполняет бойницы самострелами и чанами с горящей смолой, чтобы на подхвате. Сжигает все белые полотна, чтобы даже не появилось случайной мысли о капитуляции. Лучшие картины все равно получаются на серых холстах. Сжечь, вытравить, предать гниение на веки вечные. Заколотить все окна и все двери, и бегом по спиральной лестнице вниз, к потайному ходу. Взрывая крепость за собой, сорваться в крик:

— Хватит!!!

Бежать, лететь туда, где тлетворный запах разложения щекочет ноздри, где Париж видится едва ли не раем. Бесстрастным, чистым. Непорочным. В мире жестокости и разврата, убийств, насилия, наркотиков, рванья за власть, когда прав тот, у кого больше пушка. И это есть обитель чистоты и целомудрия. Для одинокого художника, безудержно влюбленного в жизнь. В эту жизнь. В которой нет кошмара раздирающего яда, где места нет греху опустошения. Бежать, взрывая последний форпост, сжигая все мосты. Мысленно улыбаясь сияющему рыцарю, укутываясь в его свет. Туда, где правит бал прекраснейший из Дьяволов. Сегодня вечер. Будет вечер. И будет ночь, наполненная огнем прекрасных фей, живых картин. Они сегодня засияют столь ярко, что солнце, ушедшее на покой, ослепнет, умиротворяясь. Они спасают. Все спасают. Тонкая струйка яда все слаще, все туманней. От нее проясняется взгляд, отгоняя, оттесняя во мрак тлетворность брошенного мира. Миг. Засиять улыбкой, предвкушая. Уверенные жесты, умиротворенные черты. Кошмар остался позади, и смотрит с полотна прекрасной женщиной, манящей, жаркой, слегка отравленной пламенем черных роз.

— Девочки-девочки-девочки, — художник хлопает в ладоши, одновременно приветствуя моделей и обращая на себя внимание, — сегодня вы обязаны сиять, как никогда. У меня праздник! Я сегодня умер!

Они смеются, принимая шутку. Считают это шуткой, даже не догадываясь, что маэстро действительно сегодня умер. И воскрес. И ему жизненно необходимо впитать в себя Париж, вдохнуть его иллюзию свободы. Собственный рай Эйдэна Мура. Его война за этот рай.

— Ханна! Где же ты, девочка моя? — Мур оглянулся по сторонам, сбитый с толку смешками моделей, которые явно что-то знают, но не торопятся сказать маэстро. А он не спрашивает. Улыбается и удовлетворенно жмурится. Он вновь живой. И снова счастлив.

Ханна. Как она появилась в салоне, Мур не знал, но отчетливо помнил, когда заметил ее.

Глава шестая

Беня Монштейн, бухгалтер, постоянно раздражающийся на «проклятых жабоедов» за искажение его имени на кривоязыкое «Бени» с характерным ударением на последний слог, пристально смотрел на своего хозяина, пытаясь из вычурной и замысловатой речи Мура вычленить нужную информацию, отцедив эмоции и экзистенциальные эскапады, вовсе непонятные старому еврею. Художник, «без царя в голове» по мнению Монштейна, предпочитал изъясняться кучеряво и на языке, который примерно был схож с французским, но разительно отличался, ровно как украинский от лемковского. Нынешний бухгалтер «цитадели разврата», каковой он несомненно считал салон (что не мешало ему там работать и получать более чем приличный оклад), являлся выходцем из Украины и все еще хорошо помнил корни, хоть и эмигрировал давно. Уроженец Прикарпатья, он привык мерить все впитавшимися с молоком матери категориями. Вот и чувствовал себя малороссом, который разговаривает с лемко. Исходя из выловленных знакомых слов, старый Беня понял, что Мур интересуется девочкой, которая в последнее время прибилась к «цитадели». На самом-то деле она вовсе не прибилась, да и не могло такого случиться, не проходной двор все же, а одно из известнейших салонов. Но… Монштейн тайно поспособствовал, заметив девочку и пригрев рядом с собой. Никаких плотских желаний бухгалтер давно не испытывал, но померещилась ему в девчушке внучка… если бы та вообще родилась, а не ушла в мир иной во чреве матери. То ли жалость, то ли грехи замаливал, но решил поучаствовать в жизни Ханны, так звали девочку. К тому же родных у Бени не осталось, дочь с зятем померли еще на родине, сам же он не выдержал одиночества и переехал к сестре в Париж, да и та уже Богу душу отдала.