Счастье

Верь. С тобой ничего плохого не случится…

— Я верю. Верю! И очень хочу увидеть художника! — поцелуй Ханны всё еще немного щипал губы. В прошлом месяце Поль хотел поцеловать Розали, внучку садовника, но так и не решился, раньше ему было приятно, всегда очень по-особому приятно от мыслей, что он поцелует Розали, но теперь… сама фея… Какая там Розали!

Ханна благосклонно улыбнулась и, взяв мальчика за руку, повела к дверям.

— А ничего… — щеки Поля вспыхнули, — что я голый?

— Ничего, мой дорогой, так и должно быть, так правильно… Перед волшебниками нельзя ничего скрывать.

Она распахнула дверь.

— Синеглазое чудо, маэстро, — она мягко прижала Поля спиной к себе, полностью показывая детское тело художнику. — Что прикажете, волшебник?

Он был раздавлен. Уничтожен и раздавлен. Тощее, нескладное мальчишеское тело вызывало если не вожделение, нет, точно не вожделение, но порыв эмоций ускользал, оставляя травяную горечь на губах. Полынную, с коварным привкусом зеленого яблока, позднего, отлежавшегося в сене с осени до поздних снегопадов, заледеневшим настом покрывающих вселенную. Это вечная зима, отравленная, врывающаяся в сознание вымороженным адом вскипевших восприятий, разрядами молний растекающихся под кожей, вбухивая бестактность грома в размеренные доныне удары сердца. И почти торжественный привкус полыни, поругивающий рецепторы рождающимся на кончике языка абсентом.

— Да… ты знаешь, что делать… — он не выдохнул, он вообще не дышал, выдавливая необходимый кислород из венного остатка, выжимая отравленные опиумом капли для сублимации вдоха.

И растекаться лавой взгляда вслед пальцам Ханы, прослеживая пуль по угловатому телу мальчика, врываясь из тени в его живость индигового взгляда, разрушенного очарованием прикосновений женщины. Уже не мальчик, но павший ангел, растекающийся плавкой эссенцией в руках соблазнительницы. Чистый экстаз, следующим за окунанием в чистейшую из страстей. Взрывающиеся нервы, впивающиеся раскаленными иглами в и без того шаткое сознание, взрывающие кровь в нестройном ритме сдержанного крика. Взгляд, можно себе позволить только взгляд, как величайшее из восприятий. То, что никогда не замарается прикосновением рук самого художника, но что позволит выстроить хрупкий мост примирения с реальностью. Пока в ней есть нечто настолько чистое и настоящее, настолько естественное до режущей боли.

И все прикосновения излишни. Есть только созерцательное блаженство, крушение иллюзий через познание чего-то настоящего и настолько острого, что невозможно противостоять. Лишь сдерживаться, чтобы не взлететь к границам восприятия эмоций через кисть, не выразить в благоухающей отраве всю сладость невозможного экстаза.

И Ханна действительно знала, что делать.

Нелепые попытки отдышаться, когда настолько рубяще по обнаженным нервам. Давно сгорело осознание собственной искаженности, неправильности. Нет, это оставалось единственным, что Эйдэн считал чистым для себя. Потому что ни на что не променять этот неподдельный восторг. Художник жадным взглядом впивался в инсталляцию греха, который почитал едва не как святыню. И морщился, и корчился от острых стрел накатывающего экстаза. Настолько жалок и растерзан, настолько оголен и возвышен в истеричном глотке сдерживаемого крика. Задыхаться собственной эйфорией, не смея проронить и звука.

Раз.

Не расплескать чистый восторг, не пригубить порока, оставаясь лишь созерцать.

Два.

Медленно выровняться, подняться из кресла, подав знак Ханне — удалиться.

Три.

Провести пальцем по губам, ощущая горячность и нетерпение.

Небрежность в жестах и блуждающей улыбке. Проводить взглядом уходящего ребенка, почти уносимого Ханной. Миг не расчерченной души, который никто не должен видеть. Так сердце капает с ресниц на щеки, разграничивая рай и преисподнюю, превращая художника в чистилище.

Она утонет в черных тюльпанах, умирая на пике блаженства, не понимая, что Дьявол уже пришел за её душой, уже горит костер, облизывая языками пламени дрожащие ступни, пробираясь под кожу взбесившимися змеями.

Если только заглушить эту какофонию в ушах. Если только суметь закрыть глаза и спрятаться от взгляда Дьявола, безумно хихикающего и тянущего когтистые руки к пальцам художника. Если только прекратить вдыхать этот самозабвенно-сладкий яд бытия, отринув все границы. Наверное, кто-то считает его свободным, раскрепощенным и легким. Никто не видит этого постоянного противостояния, все больше затягивающее за непреодолимый предел. Но Эйдэн вновь и вновь возводит стены, скукоживается от ужаса, прячется от этих постоянных рук, все ближе и ближе подбирающихся к пальцам. Нет, не отдаст. Он еще может откупаться, раз за разом убивая своих любимых, своих прекрасных женщин на фантастических полотнах иллюзии свободы. И каждый раз изображая очередную возлюбленную, он отдает её тому, кто тянет эти лапы.