Счастье

Но я тогда не знал, что собой представляет Эйдэн, верил, что это чистый светлый мальчик. Когда узнал его поближе, то всё равно не отступился от защиты. Но удивлён немало. Ему и так прямой путь в ад.

— Так, да не так. Он ведь блаженный. Ему простились все грехи и далее простятся. Если я правильно догадываюсь, то Дьявол хочет вернуть ему рассудок. И убивает всех, кого художник изображает на своих картинах. Я ведь слежу за всеми, кого он рисовал, — тихо произнес Беня. Теперь на старого Монштейна с недоумением и удивлением посмотрел даже повар.

— Воистину, непредсказуем народ Израилев. Но информация ценная. Раз это происходит, то была сделка. Но душу Эйдэна Дьявол все же не смог забрать, и художнику приходится платить душами тех, кого рисует.

— Поэтому… поэтому он никогда меня не рисовал? — Ханна словно очнулась и лихорадочно рассматривала собравшихся.

— Видимо, да. Давайте подобьем итог. Что мы имеем? Эйдэн, в судьбу которого вмешался Божий промысел, сделав его лакомым куском для Первого. Сделка, за которую художник платит теми, кого нарисовал. Защита блаженного, не позволяющая забрать душу Эйдэна. Хм, интересно, в какую игру решил теперь сыграть Отец? Меня все это очень заинтересовало. Даже без тех деталей, что выяснились сейчас. Я спрашивал, но Он молчит. Вот и решил сам разобраться. Поэтому я здесь. Я жутко любопытный.

— Но разве архангелу можно так своевольничать?!

— А кто сказал, что я послушный сын? — повар невинно улыбнулся, разливая по новой порции вина. На кухне воцарилась тишина, каждый погрузился в собственные раздумья.

— Что будем делать? — раздался робкий голос Ханны. В который раз за утро она притихла и перестала быть Пчелой.

— Как что? Защищать художника и тех, кто ему дорог и кого рисует. Мы же…

— Ага, мы воинство Господне. Хороши, как на подбор: извращенка, христопродавец, магистр секты и сбрендивший архангел.

Повар ухмыльнулся, хозяйской рукой всех сдвинул со стола и принялся за тесто.

— Сегодня пирог с почками. И не мешайте мне. Война — войной, а обед по расписанию.

Мёрзлая слякоть расползается под пальцами, булькает зловонной жижей под босыми ступнями, впиваясь в кожу жгучими иголками. Заскорузлые в засохшей крови тощие лохмотья лишь слегка прикрывают леденеющее тело. Он стоит, закрыв глаза. Он не хочет видеть, не хочет чувствовать и понимать творящееся вокруг. Немым безглазым памятником застывает на ветру. Он — висельник собственной судьбы, распятый на лучах звезды предназначения. Его лицо покрыто струпьями и грязью, лишь синеющие губы застыли в вымученной улыбке, превозмогая боль. Когтистая лапа умершего дерева тянется, впивается в грудь, вспарывает кожу, запуская узловатые пальца между рёбер, стремясь достичь горячего пульсирующего кома, истекающего кровью. Еще миг, и муки завершатся, исполнится предназначение и тело окончательно падёт, освобождая душу, отдавая её тому, кому она и так принадлежит. Это ведь недоразумение, он, Эйдэн, не должен был родиться с такой душой, он вообще не должен был родиться. Ему бесконечно больно и невыразимо тоскливо жить с этой сияюще-вымораживающей душой. Она — инородное тело. И сейчас это прекратится.

Этот голос… как же раньше он не узнал этот голос? Именно он много лет назад нашептывал десятилетнему мальчику, что именно тот должен сделать, чтобы избежать унылой участи. Именно этот голос вложил кисть в руки мальчику, когда тот был совсем ребенком. Этот голос… родной и завораживающий. Он никогда не боялся его, обладателя голоса. И сразу узнал, как только увидел. Только вот и первых встречах вспомнил лишь сейчас. И страх отступил. Осталось лишь осадочное мученье от кошмаров, стремящихся затянуть Эйдэна в свой плен. Ему казалось раньше, что они стремятся отнять его талант, отобрать руки — единственное, чем дорожил художник в своей жизни. Он ошибался. Им нужна душа. Пусть забирают. Ему не жаль. Ему так будет легче.

Он… в полушаге от блаженства забытья. Это почти не больно. Это почти не страшно. Лишь отчаянно горячая кровь окрашивает обрывки лохмотьев, освежает алый. Еще миг… еще…

Сверкающий клинок с полулунным изгибом рукояти безжалостно отсекает когти, дробит в труху взбесившуюся ветку. Отчего-то знакомая и теплая рука хватает за грудки, остатки ткани, вцепляется намертво, вытаскивая смирившегося с участью художника из благословенной мути кошмарного виденья в непримиримый яркий свет.

— Проснись, мальчик. Еще не время…

Открывший глаза Эйдэн немало удивился, увидев над собой де Молье.