Котельная номер семь

— Наша-наша, — успокоил его Сережечка. — Так, а что есть у вас?

И он, по-хозяйски шаря в столе, вынул и выложил перед собой: коробок спичек, луковицу, книжку без начала и конца, шариковую ручку, настолько измызганную, словно ее на помойке нашли, и столь беспощадно искусанную, словно кочегарская кривая кириллица журнальных отметок стоила сим беллетристам непомерных усилий.

Сменный журнал он выложил перед собой последним и сразу раскрыл. Прочее же обратно в ящик смахнул.

— Какое нынче число?

— Половина одиннадцатого, — ответил Данилов.

— Надо же, а как на дворе темно. Глянь, что написано обезьяньим почерком: «Пил, пью и буду пить!». Вот дурак! — Он хихикнул. — Смену принял от Елизарого. Видишь, и тут Елизарый. А ты — кочегарка не та, кочегарка не та. Кстати, это не ваши тридцать рублей, затесавшиеся меж страниц?

— Тридцать? Нет, — отказался Павел.

У него были свои тридцать рублей, которые он тут же ощупал в кармане: на месте. Он рассчитывал утром после смены по пути домой хлеба на них купить.

— Хватит на фунт лиха. — Сережечка выложил три десятки на середину стола и вернулся к записям. — А вот уже некоторое обобщение: «Пипл как пил, так и будет пить. Веселие Руси есть пити». Неисправимый романтик, этот нижеподписавшийся кочегар.

— Так это пэ? — нагнулся к нему Данилов. — А я букву бэ так пишу.

— Одно пишем, другое в уме. Этот вышевыпивший кочегар Елизарый не так прост. Патологический политолог. Жаль, что пишет бессвязно. А то бы ему в советники. Хотя мысль прослеживается. «В отечестве небезупречно… Ликвидация безалаберности во всей стране… Довести до нужного ужаса», — продолжал цитировать Сережечка. — Нет, он — готик! «Небольшой фашизм и Европе не повредит». Это Елизарый уже будучи сумасшедшим писал.

Данилов фыркнул и, сунув руки в карманы, эффектно, с преувеличенным вуаля фокусника, вынул и выставил две бутылки чего-то красного, ударив донышками о стол так, что Борисов вздрогнул. Ему показалось, что бутылки разлетятся вдребезги. Но обошлось.

— Нам многое надо обмыть за этим столом, — подмигнул выпученным глазом Данилов Павлу.

Наверное, инспекция, предположил Павел. Тогда понятно. Инспектора, они еще больше нашего пьют.

— С нами рюмочку для романтики?

— Нет, — резко отрезал Павел.

— Это правильно, — сказал Сережечка, ногтем очерчивая в журнале строку. — А то тут вот отмечено: 28— го ноября — споили кочегара Кочнева. Отчего и зачах очаг. Нет, нерадивый все же народ. Ничего не поделаешь с этой страной. — Он захлопнул журнал.

— А я с Елизарым согласен, — с неожиданным жаром сказал Данилов. — Распустился народ. Разболтался на вольном ветру. Страх на них уже не действует. Ужас нужен на них.

— В страхе Божьем жить не хотят, — согласился Сережечка.

— Не хотят, потому что не хочут!

— К вечеру накапливается желание выпить, глядя на эту страну. Хлобыстнешь этак соточку — и мир сразу и резко меняется к лучшему. Многое кажется по плечу. Не хочу портить вам вашу жуткую жизнь, — обратился высокий к Борисову. — В пьянстве, конечно, ничего хорошего, кроме плохого, нет. Но может накатите с нами?

— Да пошел ты… — обиделся Павел за жуткую жизнь.

— Ему либо выпить надо, либо морду набить, — сказал безносый. — А то так и будет хмуро хамить.

— Глядишь на иного — мол, образумился. Женщину себе завел, Тому. Полностью бросил пить. Разлюли-любовь, жизнь у человека налаживается. Исполнен исполинских планов.

А глядь — ни с того, ни с сего и опять запил, — сказал Сережечка, покачав кому-то в укор маленькой головой.

— Привычки — они прилипчивые, — поддержал Данилов. — Иные хранят верность хозяину до гробовой доски.

— Тома тут ни причем. Да и сами, если на то пошло… — сказал Павел, стараясь придать высказыванию сарказму.

— Видно, серьезно на вас сердится, — сказал Сережечка. — Сарказм — это охлажденный гнев.

— Хорошо, что хоть охладил, — порадовался осветитель.

— Кстати, там не указано: пред употреблением охладить? — спросил артист.

— Не-а. Взболтать и всё.

— Вот тут котлета, чтоб закусить, осталась. На ней что-то написано. «Любимому мужу за мужество». Ваша? — обратился Сережечка к Павлу. — Да в столе была где-то глюковица. — Он вынул из стола луковицу. — Так это точно не ваша тридцатка?

— Нет, — твердо сказал Павел.

— И как только язык поворачивается от таких денег отказываться, — проворчал Данилов.

— Ворвались, деньги у кочегара отняли… Будут потом болтать досужие языки, — сказал Сережечка. — Наплетут, что попало: мол, накинулись, избили, а то и убили его.

— Типун тебе на язык. Кстати… — спохватился Данилов.

Он стал вынимать из карманов и ставить на стол банки консервов: одинаковой формы, продолговатые, но различной длины и расцветок.