Котельная номер семь

— Что это? — спросил приятель.

— Языки. Консервированные. Острые.

— Предпочитаю лопаточкой.

Данилов открыл эти банки одну за другой. Зубами выдернул из бутылки пробку. Разлил содержимое по тем же грязным стаканам, которыми до них хулиганы пользовались.

— Портвейн? — принюхался Павел.

— Коктейль, — сказал Сережечка.

— Молотова, — уточнил безносый Данилов.

— Упоительный.

— Убойный. Изготавливает тут, по соседству, один анархист.

Павел предположил, что Сережечка, жмурясь, будет мучительно долго цедить этот мутный коктейль сквозь зубы, но каждый управился со своей порцией одним глотком.

— Хлопнули вроде по маленькой, а хлынуло, как по большой, — произнес сквозь спазмы артист.

— Заклинаю тебя, закусывай. Подай-ка вилочки, кочегар.

— Посмотри, где изготовлено: не в Прибалтике?

— Что, правда Бомарше кого-то отравил?

Они подцепили по языку, которые, к изумлению не только кочегара, но и артиста, усиленно извивались словно силились что-то сказать.

— Он же живой, в натуре, — сказал Сережечка. — Натюр вивр. Да с него еще слюна капает.

— Они ж натуральные. Всяк в своем соку. А чтоб не капало, его надо сначала убить.

— Как?

— Вилкой проткнуть. Вот-так… Научил один натуралист.

Они проткнули и проглотили по языку, что и пронаблюдал Павел, морщась от отвращения.

— Злой попался язык.

— А мне — язвительный.

От стаканов сильно попахивало, но отнюдь не портвейном, а как от Данилова: пряно, остро. Павел, имея стаж, никогда с таким напитком не сталкивался. Однако выпившие не скатились под стол, не скопытились, этой отравы хлебнув, а наоборот, воспрянули еще более. Очевидно, эффект все же положительный был.

— Он не опасен, пока не коснешься открытым огнем, — угадав его мысли, сказал Данилов.

— Как же вы пьете такое?

— Всяк по-всякому. В зависимости от здоровья и здравого смысла. Претворяем этот коктейль в кровь. Зато потом, после коктейля писая, получаем еще более горючее вещество. Воспламеняется от трения струи о сухое дерево. Ей-Бахус. А если заправить бензобак, то количество киловатт в машине возрастает втрое. Зелья сего зело пригубив, можно без дозаправки до того света добраться. А если горючей слезой пустить… В общем, все счастье мира сего сгинет от одной слезинки.

— Так какой же это тогда алкоголь?

— Что это такое, алкоголь или благодать, разберемся позже, — сказал Сережечка. — Так что деньги если не ваши, то я их себе возьму. Чтоб этой суммой сомнительного происхождения зря вас не смущать.

— Я б на твоем месте лучше оставил там, где лежат, — сказал Павел. Все ж ему было жалко эти тридцати рублей, словно отстегнул от себя.

— Так вы же не на моем, — возразил Сережечка, пряча деньги в кошелек, на котором как-то небрежно, наискосок и не к месту было выведено чем-то синим: Jack.

— Зря ты трижды отрекся от тридцати рублей, — сказал Данилов. — Вполне надежные денежки. Зарплата-то тебе еще будет ли? Знаю я эту шарагу. Вечно у них денег нет. То кассир заболел. То начальство в бегах. То бухгалтер отравился-застрелился-повесился.

Устраивать триллеры из-за тридцати рублей Павел не собирался. Поэтому промолчал.

— Ты давай ешь, — угощал Данилов. — Напарник твой не придет. Уголь продал, бутылку выпил, у бабки спит. Одному тебе смену стоять. У нас же этого добра навалом.

И он принялся извлекать из-за пазухи очередные банки с консервами, тут же открывая, комментируя, пробуя.

— Всё языки, языки… Язык — орудие лукавства. Немецкий… Хочешь куснуть?

— На немецком хорошо команды отдавать и повиноваться, — сказал Сережечка.

— Французский…

— Бон сюр, — сказал Сережечка

— Английский…

— Язык международного общения за круглым столом

— Русский…

— Без комментариев. Воркует во рту

— А вот говяжий. Ежели перевести с нашего на него, то мычанье получится.

— Ну-ка… М-м-м…

— Чудаковатый украинский язык. Обожают обжоры.

— Иди сюда, вкуснятина. Ось Барби яка! — Сережечка перемигнулся с девицей с настенного календаря.

— Смешение языков и Вавилон. Лингвистическая евхаристия. Культурные и кулинарные ценности в одной упаковке. Эсперанто…

— Ки-ки-ри-ки!

— Испанский, язык Сервантеса. Не лично писателя, а вообще. Вот ты говоришь глюки… — Про глюки Павел не говорил. — После испанского такой Альмадовар грезится… А этот вот, синенький, с аппетитными язвочками…

Язык, что только что подцепил Данилов, изрядно был синеват, и в отличие от предшествующих, неподвижно свешивался, словно очень давно уже был мертв.

— Похоже, что Елизарого, — сказал Сережечка.

— Допизделся, фашист.